Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

— почти невесомы — прикасались к руке — чуть прохладны — и, казалось, звенели — колокольчиками надежды. Словно сыпался лёгкий снежок, — и поляна, и ёлка, и горящие свечи — всё звало: «Приходи!» И уж поданы сани — и он ждёт — тот, желанный, любимый!.. К нему!

И пришедший смотрел, как бледнеет старушка, как она прижимается к ёлке — и уходит туда! …Нет, не надо! Он схватил её руку, прижимался руками, губами, душой. «Оставайся, здесь ждут! Любят, помнят, зовут. Ты нужна!» А рука холодела. Колокольчики звали: «К нам, сюда!».. Нет, не надо! — и он плакал — и слезинки коснулись руки. И рука задрожала. Сначала — от влаги, потом — от тепла, от услышанных слов. И исчезли поляна, снежок, колокольчики, зов. Был лишь тот, кому в мире нужна, — и весёлая ёлка — не на снежной поляне, а здесь — в мире жизни, где помнят и ждут. Колокольчики — позже, когда-нибудь — но не сейчас. Они есть — значит, там тоже ждут. Но сейчас — буду с теми, кто здесь.

И ещё были ёлки.

А спустя много лет: над плитой в Новый год — искры звёздных огней на заснеженной ёлке, голоса колокольчиков: «Ждёт! Верьте, знайте: Он ждёт!» То ли ветер, то ль юный ликующий зов, чем-то очень похожий на голос старушки. Ну, а впрочем, не слышал никто… Новый год. Только ёлочка, ночь и плита. И надежда, что любят и ждут.

25.12.2018, 21.8.2020

Смерть комарихи

Она ждала. Ждала темноты. Свет был её врагом. А в темноте… О! В темноте! Затрепещут прозрачные крылышки и легкое тело её тихо заскользит в воздухе… Еда. Вот она, рядом. Огромное, неуклюжее тело, покрытое мягкой розовой кожей. Одно движение, один лёгонький укол — и живительная влага польётся в её изголодавшиеся недра, влага, так необходимая для того, чтобы род её не прервался. Отложатся яйца, и вновь полетят тучи таких, как она — её потомков. Но нужна пища. А это опасно. Огромное существо, с виду такое неуклюжее, порой умеет проявлять поразительную ловкость и быстроту. Сколько смертей она видела! Сядет её подруга на розовую губчатую поверхность, вонзит хоботок свой, и только приступит к трапезе, как вдруг — удар! И нет её. Остается лишь изуродованное, смятое и растерзанное до неузнаваемости тело, которое громадная розовая тварь небрежно отшвырнёт прочь. И конец её роду. Не будет яичек, и не полетят маленькие комарики — плоть от плоти ее. Но она — она видела смерть. И потому была осторожна. Лишь во тьме летела она за добычей. И тогда руки гигантского существа утрачивали свою меткость, и било оно куда попало, и вскакивало, и ругалось — но потом в конце концов засыпало. И вкушала она тогда заслуженную пищу.

И сейчас она ждала. Сидела на белой плоскости потолка и ждала. А внизу что-то происходило. Розовая тварь почему-то вдруг засуетилась. Нет бы заснуть гаду. А он суетится — тащит стул, зачем-то забирается на него. Прямо под ней. Ну что идиоту надо? Ну да это его дело. Ей то что? Если надо — всегда успеет взлететь. Что же он делает? Поднимает что-то — прозрачное такое. О боже — это она видела! Только со стороны. Смерть подруг — какая ужасная смерть! Она рванулась — но было поздно. Это прозрачное обрушилось на неё и стало стеной. Непроницаемой стеной. Она билась, пытаясь найти щель между стеной и потолком. Щель, хоть маленькую, самую маленькую! Но щели не было. Она старалась держаться у самого потолка — почему-то — она видела это раньше, когда гибли подруги — к потолку их стараются не прижимать, а выманить в середину прозрачной смерти. И те, кто держался, кто до конца оставался наверху — те иногда спасались. В центре же спасения не было. Была смерть — лютая смерть. И она пыталась найти щель — но напрасно. Неумолимо сжималась стена, и вот сомкнулась. И она в центре. Прочь! Вырваться прочь отсюда! Хрупкое тело её бешено билось в преграду — но бесполезно. А он начал скручивать пакет. Пространство сжималось. А стены! Такие прозрачные — но такие крепкие! А на них — клочья тел, растерзанных ранее. Это мешок смерти. И спасения нет. И вокруг — лишь скорбные останки. В угол! Больше места не оставалось — нигде. Преграда отделяла её от мира, от жизни и свободы, которые, казалось, были совсем рядом. Но так думали и те, к чьим скорбным останкам она сейчас прижималась — больше идти было некуда. И лапа нависла над ней, заслоняя весь мир. А потом сомкнулась, сминая тело. Писк — последний писк — и больше ничего. И не будет деток. И не стало жизни. Всё.

Он брезгливо вытряхнул раздавленного комара в унитаз и спустил воду.

13.09.1994

Золото древа

Дерево. Золотым оно было, прекрасным. Мощный ствол освещало закатное солнце — и крону — уходящую в небо, с листвою — неподвижной в застывшем пространстве, с золотою листвой, озарённой небесным сияньем. Средь других возвышалось оно — исполином. Золотым, величавым, могучим. Средь зелёных — и тоже прекрасных. Но оно возвышалось над всеми, и червонного золота листья сами солнцем сияли на небе, красотой превзошедшие солнце. Свет небесный и жизни смешались, золотя очарованный воздух, и земля в этом свете казалась драгоценною плотью металла.

Ближе! Рассмотреть красоту, насладиться, коснуться! Он шагнул — любовавшийся ею. Посмотреть. И увидел. И не золото было в тех листьях, а пятна. Неровные, нездоровые. Это дерево было больным, и манящие листья не жили — входили во смерть.

Чудо-древо, прекрасное древо! Как сверкает оно красотой!.. Красотой умиранья, болезни, подступающей смерти, напряженья всех жизненных сил на последнем краю…

Отошёл он, и вновь — золотое сиянье — в глаза! И сияньем небесным казалось оно, озаряло весь мир — это дерево слало свой свет, умирая. Исчезая в последнем костре… И не видел он света — видел дерево в муке его. И предсмертный сияющий дар. И склонился пред ним — незаметно, слегка — и пошёл. И когда проходил мимо древа — отблеск света упал на него — золотой, говорящий: «Живи!» И казалось, качнулась листва — благодарно. Прощально. Безнадёжно.

И он шёл, и прохожим казалось — сиял. А внутри — разрушенье и тлен. И кто первым умрёт — он иль древо? И неужто на грани смерти всего явственней и