Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

и хотя света становится всё меньше, кажется, что тьма не может ей завладеть. И пауки не осмеливаются вылезать из щелей — лишь осторожно выглядывают. Выжидают.

Звук. Шаги. Они далеко — но это они — Его шаги. Ключ. С трудом входит он в скважину и поворачивается. Как замок ждал этого мига! Страшная боль раздирает его заржавевшее тело, он кричит — скрип замка режет уши — но всё ж — как он счастлив! Дождался. И вот открывается дверь, и Он входит. Это он и не он. Пыль времени покрывает его лицо. Пыль времени покрывает глаза и тело. И все ж это он. Неважно какой — Он! Дождались!

Он зажигает свет. Сколько времени не включали эту лампу! Она светит, светит изо всех сил — но что она может сделать под толстым слоем пыли? Призывно заскрипел стул: «Сядь на меня! Сядь! Скорее!» Звенят пружины дивана. Буквы, кажется, вот-вот сорвутся с книжных строчек и на тоненьких, подламывающихся ножках побегут к нему. И крылья страниц под толстыми переплётами бьются, как бабочки под придавившей рукой: «Ну скорей же прочти нас! Прочти!» И старая плюшевая игрушка, — кто помнит, какой была раньше, какой цвет, какой вид — слишком толстый слой пыли покрывает её, — и она тоже рвётся к нему: «Ну возьми же, погладь, обними, как когда-то! Погладь!»

Но он знает, с какой целью пришёл. Идёт прямо, берётся за ручку шкафа. И как счастлива ручка в объятьях!.. Он открывает дверцу. Да, они там лежат. Так же, как и лежали. И не ждут. Никого. Никогда. Им всё равно. Их хранят и копят, считают и передают — из рук в руки — в мужские и женские, грязные и чистые, потные и дрожащие — а что им за дело до этих рук! Он хватает, считает. «Мало!»

Смотрит вокруг. Выцветшие обои. Паутина. Полуразвалившаяся мебель. Потрёпанные книги. Тетради со старыми, никому не нужными мыслями. «Всё это гроша ломаного не стоит!» Он плюнул и пошёл прочь. Жалобно заскрипела дверь — но кого интересует скрип двери? Щелкнул замок.

Затихали звуки шагов, но к ним никто уже не прислушивался. Не было ни ожидания, ни надежды. Ничего. Лишь пустая комната и кучи пыли. И пауки медленно выползали из своих щелей.

1993

Жизнь

Он стоял. Громадный и мощный. Энергия распирала его тело, казалось, вибрируя в каждой мышце, в каждом атоме. Мгновение — и он двинется вперёд — мощно и неудержимо, и ничто не сможет остановить его. Но он стоял. Лишь каменно вздувались мышцы груди, и переднее копыто, казалось, вот-вот оторвется от земли. Но не отрывалось. И всадник был под стать коню. Надёжный доспех прочно облегал широкие плечи, и взгляд его устремлен был вперёд, и вперёд был вытянут меч в могучей деснице. Власть и уверенность были в лице его, и губы готовы были открыться в призыве: «Вперёд!» И тогда содрогнётся земля. Тяжёлым шагом пойдут легионы, и слово его станет властью, и слово его станет силой. Вперёд! Но идти было некуда. Сделай конь хоть шаг, и копыта его провалятся в зловонную лужу, которую когда-то именовали прудом. Опрокинется конь, и рухнет всадник в гнилую воду, и тина забьёт ему рот, и слова умрут в его горле.

Истошный женский крик разорвал воздух. «Жрать! Иди жрать, идиот несчастный!» Скульптор досадливо поморщился, потом обречённо вздохнул и пошёл к дому. И всё же он был доволен. Да, повезло, что камень лежал на берегу пруда. Конечно, и в другом месте он бы сумел сделать такую статую, но здесь получилось именно то, чего он хотел. Жизнь. Его жизнь. Он шёл, а вопли продолжали разноситься в воздухе. И чем ближе подходил он к дому, тем меньше оставалось в нём от творца. Ничего не оставалось. Жалкая согбенная фигурка, дрожащая в ожидании скандала. И всё же час жизни у него был. Час в день. Час, когда он был творцом. Что было в остальное время — неважно. Но этот час был его, и этот час трогать было нельзя. Это поняли все, даже жена — хотя потом доставалось ему за это, ой как доставалось! Но это не имело никакого значения, как и всё в его жизни, кроме часа, когда он был творцом.

Он шёл, дрожащий и жалкий. Жена орала, уперев руки в бока, и сопливые ребятишки с презрением смотрели на него. Но на мгновенье он выпрямился, плюнул и шагнул в сарай. Там были его дети. Там была его жизнь. Они стояли — герои и философы, мудрецы и титаны, сплетенные в борьбе или задумчиво глядящие вдаль. Нет, не в даль. Дали не было. Была лишь стена сарая и паутина на ней. И паутина покрывала статуи, сползая со лба философа на плечо атлета. «Жрать, скотина! Ты у меня получишь!» Он согнулся, вышел из сарая и пошёл. Из жизни.

6.9.1994

Вальтер и Шопен

Подсвечник — старинный, изысканной формы — канделябр, можно даже сказать, — и бокал дорогого вина. И включу сейчас «Гибель богов» — и красивый, надёжный, ласкающий руку предмет даст свой дар, ожидаемый целую жизнь. Впрочем, только сегодня пришло осознание: ждал! А храню ведь с военных времён — вальтер, найденный мною, мальчишкой, на теле гниющего фрица. И сейчас — пулю в лоб, головой — в канделябр — и взлетит погребальный костёр!.. Это ж надо — ведь стиль-то один — Зигфрид, вальтер… Не хочу! К чёрту стиль! Мне бы наши — макаров, ТТ — только где же их взять? Ладно… Музыку надо сменить. Не такой уж большой меломан. Что бы выбрать? Пусть будет Шопен. Как изгнанник на мерзкой чужбине, вспоминая потерянный рай — осушивши рубиновый кубок, осторожно нажму на курок. И пожара не надо. Зачем? Дом стоит одиноко, никого не спалит — но зачем разрушать? Пусть живёт. Да и в нём пусть живёт кто-нибудь… А свеча, догорев надо мной, даст неспешно вступить темноте.

И они полились, чудо-звуки — дар души, посетившей наш мир ненадолго, — я уж небо копчу вдвое дольше — и какое там «вдвое»! Чуть не стукнул по крышке стола — но не стал: под подобную музыку — грех. А она погружалась в меня, говорила со мной — да и с кем мне ещё говорить! Потому и сижу в интернете, убивая часы, бесполезно скользя со страниц на страницы и ища… Если б знал,