звездочками в шаманьем сиянии месяца, был красив и страшноват одновременно, из-за кустов – чуть ли не из-за каждого – посверкивали жарко волчьи глаза, хотя никто не помнит, когда на Камчатке в последний раз видели серых… Прежде чем войти в избушку, Кучумов покрутился вокруг – воздух нюхал, внимательно рассматривал остатки лапника, брошенного на наст, заросли боярышника, придавленного снегом к глухому заднику зимовья, потом, сбивая наледь, потрепал рукавицы друг о друга и молвил глухо:
– Здесь кто-то был.
– Как? – не понял Чириков.
– Да так! До нас побывал. Взял что надо, сало съел, если оно, конечно, тут было, у печи погрелся и укатил.
– Догнать нельзя? А?
– Выстрелы утром слышал? – жестко спросил Кучумов, и у Чирикова под ребрами затрепыхалось, завозилось сердце, холодом обдало глотку: умел старшой нагонять страха на публику. – Пойдешь вослед – под свинец угодишь. – Добавил уже мягче: – Видать, лыжи сдернул, ноги от больного обжима освободил. Я эти выстрелы костями чувствую, прощупал. Худые! Не советую догонять.
– А как же… как наши обязанности, а? Ведь мы ж, Алексеич, егеря, природу обязаны соблюдать. Желательно сохранить ее такой, какая она есть, потомкам нетронутой передать, как говорил нам директор… А? Иначе нам прощения не будет – заплюют нас эти самые… потомки. Яблочными огрызками закидают. А?
– Дурак ты, Рубель! – надтреснутым голосом произнес Кучумов. Он жалел напарника: глуп, наивен, к жизни не приспособлен – не соболя, а бабу на первое место ставит. Не хотел бы Кучумов очутиться на его месте. – Да мало ли кто что говорит! А я другие слова найду, знаю их, эти самые… – Кучумов пощелкал пальцами, вспугнул лайку, та, запрядав ушами, поспешила уйти из курящегося лунного сияния в тень – в тени не так заметно. – Ну эти самые… Цитату, значитца. Мы не можем ждать милости у природы, мы должны их взять у нее. Взя-ять! Понял, Рубель? А ты жалкий директорский лепет повторяешь. Директор-то дальше своего кресла никуда не выезжал. А если он сам себе и рисовал командировку, то мотонарты прямо в кабинет подавали, прихлебатели на ноги унты надевали, централочку на подносе несли – пожалте, дорогой товарищ директор, если по дороге птичка попадется, будьте добреньки, стрелите ее. Директор, конечно, помня об этом и встретив птичку, пукнул в нее прямо с мотонарт и как всегда – мимо. Птица своей дорогой полетела, директор поехал своей, вот и все общение, – Кучумов, похоже, завелся. Был молчуном, стал говоруном. – Природа, она – мачеха, матерью никогда не была и не будет, а раз мачеха, то и… – Кучумов сделал рубящее движение рукой, – будь всегда, значитца, начеку, чтоб она пакостей тебе не подкинула. Понял, Рубель? А все эти слюни-сопли насчет вооруженного браконьеришки… – Кучумов неожиданно споткнулся, умолк, что-то заработало у него в мозгу, невидимые шестеренки защелкали, напряжение складками нарисовалось на лбу. – Впрочем, может, ты и прав, Рубель! – проговорил он.
– То есть как?
– Догнать браконьеришку, скрутить и куда следует доставить – это, знаешь, дело великое! Доверие, власть над лесом, почет, грамоты, а то и часы именные – это дело, Рубель, сейчас очень даже поощряется!
– А как же насчет того, чтобы милости у природы… как там сказано? Не ждать, а взять то, что нужно, а?
– Я же тебе сказал, Рубель: дурачок ты, – на этот раз совершенно беззлобно, отвлеченно, проворачивая в мозгу какую-то сложную мысль, пробормотал Кучумов, простудные сипы из голоса его исчезли, грудь работала нормально, воздуха легкие получали вволю, ничто в них не трещало. – Да ведь мы с тобою, Рубель, героями можем стать, понял?
– Понял, понял, – проворчал Чириков, – чем дед бабку донял.
– Пошли вечерять! Весь день не ели, – Кучумов подтолкнул напарника в спину. – Тем делом завтра и займемся.
В избе он снова засопел, пробуя воздух ноздрями, закрутил обеспокоенно головой. Чириков и сам чувствовал неладное – в зимовье, в комнатенке самой, куда выходила печка, было тепло – сохранились тонкие папиросные слои, не съеденные студью, еще что-то неуловимое, говорящее о жизни, о том, что тут кто-то был, но никак не о холоде и запустении, – человеком тут пахло, человеком!
– Да, ночевал он тут, наш с тобою браконьеришка, – подтвердил старшой, щепотью снял со стола какую-то ворсинку, а может, и мышиный помет, помял пальцами, – ей-ей, ночевал… – Понюхал щепоть. – Хоть и встал он раньше нас с тобою, и стрелял раньше, а из помещения вышел позже. – И закончил совсем неожиданно: – Соболи у него на руках!
– Откуда…
– От верблюда!
– Да я не про то… Откуда знаешь, что с соболями он? Приметы какие?
Кучумов снова растер что-то в пальцах, понюхал их, потом показал напарнику.
– Видишь?
Хоть и не видел Чириков, что там в пальцах, а заводить старшого не стал, ответил неестественно звонко, обрадованно:
– Вижу!
– Вот и хорошо, – заключил Кучумов довольно и не стал объяснять, что у него было в щепоти: соболий ворс или мышиный помет.
Запалили огонь в лампе-коптилке – зимовье сделалось обитаемым, даже стены, кажется, сдвинулись с места и приблизились к людям, дух браконьерский, что здесь витал, истаял, а когда разожгли печку – тягучий лунный свет нехотя отступил, уполз назад, в два маленьких проклеенных медицинским пластырем оконца; ушел лунный свет – и вроде бы легче сделалось дышать, слишком уж колдовской свет этот, все мышцы от него, кости и даже крестец мелко и противно подрагивают, ноют.
Это от усталости. Ноет все – грудная клетка, ключицы, ребра, какие-то мелкие костяшки – усталость населила все тело, целиком, и нет, наверное, силы, способной выкурить ее оттуда. Может, только сон?
До сна еще далеко. Да и старшой не даст поспать. Надо кое-какие записи сделать, нарисовать, где взяли соболя – «первый цвет» под особым прицелом в охотхозяйстве, еду сготовить, чай покрепче заварить – дела, дела, дела. Куда от них спрятаться, где залечь?
Заботы разделили так: Чириков стал готовить еду, а старшой придвинул к двери старый исщербленный чурбак, на котором кололи дрова для растопки – работа тонкая, колоть надо меленько, любовно, достал из кармана острый самодельный складень, выточенный из косы-литовки: нужно было шкурку с добычи стягивать. Перед тем, как взяться за эту тонкую операцию, сощурил недобро глаза:
– Надо же, от этого гада, от браконьера, до сих пор дух не выветривается, – повел головой на голосисто гудящую печь, – туда б его!
Была б воля Чирикова, он бы браконьеров этих к стенке ставил, как тех, кто хоть раз попытался живых соболей – семью, самку и самца, – вывезти за границу.
Это ж какой вред от браконьерского промысла! Изгаляются, исхитряются-то они как, а? Некоторые вообще устраиваются на работу в охотхозяйство или в госпромхоз, трудовую книжку в отделе кадров оставляют, все у них чин чином, – получают, в общем, делянку, оружие, припас,