веки – оглушило собственное дыхание. – Пора ведь, ей-ей!
Сказал сам себе: «Пора», – и холод внутри обвял, спокойнее сделалось. Раз такая реакция, то действительно надо подбивать старшого на изменение курса.
А старшой, он уже здорово оторвался – прет по снегу, как мотороллер по асфальту, паром окутывается – хваткий до соболя человек! Пока не возьмет – не успокоится; поперек становиться – только хуже делать. Чириков поднажал, снег зашипел, заскрежетал под лыжами, дыхание с гудом вырвалось из глотки, зубами он закусил нижнюю губу и, не дожидаясь грубого окрика старшого, пошел догонять его, отмечая на ходу, что лайка все продолжает вызванивать людей на одном месте – значит, держит соболя.
Минут через пятнадцать они вышли на лайку – та загнала зверька в ствол старой березы. Кучумов успокоился, посветлел лицом – соболь был здесь, и это главное. А ведь за такую добычу он и лайку мог запороть до смерти, и напарника своего, и самого себя: целых двести рублей стоит первый цвет. Двести! В госзакупке! В отдельных случаях даже двести с гаком! А если в частные руки, то можно помножить на два, а то и на три. Он дружелюбно подмигнул поникшему, с ослабшими легкими Чирикову – у того нет стержня внутри, что есть у самого Кучумова, но это дело наживное – надо еще лет восемь помесить лыжами снег, чтобы выпарить из себя лишнюю сырость, жир, выжарить квелость, слабость и страх перед расстоянием. Не вообще расстоянием, этого не боится никто, а тем, которое надлежит одолеть его ногам.
Собака, косясь на людей, продолжала сотрясать воздух лаем – упрямое и умное животное, от ее голоса пространство звенело, пересыпались в нем, потенькивая хрустально, тонко, снежины и льдистая крупка, звук кружил голову, действовал усыпляюще, требовал закрыть глаза и забыть этот распадок, недобрые серые сопки, гон, от которого трясутся не только ноги и плечи, но и крестец, легкие, сердце – переместиться на косу, домой, рухнуть на родной порог… Ох, как это было бы здорово!
– Однако, начнем, – нетерпеливо произнес Кучумов. Пресловутое «однако» уже много раз подмечено и использовано сочинителями, которые по всякому поводу и без повода вводят это слово в речь охотников-чалдонов, и так, и этак крутят им, и переворачивают набок, и ставят с ног на голову, хотя сами чалдоны – коренные сибиряки, которыми это слово рождено, произносят его редко. Некоторые вообще стараются избегать – брезгуют. Раз им стал пользоваться пришлый люд, то и пусть пользуется, мы, мол, изобретем что-нибудь новое. Очень справедливо решили чалдоны – они действительно могут изобрести…
Осторожно, стараясь лишний раз не вытаптывать снег – осторожность излишняя, но у старшого своя вера в охоту, свои приметы, как сны в руку или мимо руки, с женщиной или без, – Кучумов обошел старую дуплистую березу, поморщился: рядом в снегу, приткнувшись к березе, словно тень, лежал сучковатый громоздкий ствол, который зима никак не смогла обиходить, пыталась, да не сумела – ствол тот, словно жерлом пушки, сиял своей черной гнилой сердцевиной – это ведь для соболя целое бомбоубежище. С другой стороны, именно размеры жерла могут отпугнуть – зверек умный, посчитает, что за ним в жерло ринется лайка, пойдет другое место искать. Но это при худом исходе… А исхода-то пока никакого нет. Старшой ходил вокруг березы, строгий и одновременно сияющий, как новогодняя игрушка – он знал, что худого исхода быть не должно, шкурка соболя, считай, уже находится в «сидоре», хотя сам зверек еще живой, шипит злобно, отпугивает от себя людей – ничего ему уже не поможет. Шипи не шипи – конец один.
Пальцем ощупав ровный овал дупла, в который вошел соболь, Кучумов довольно помыкал себе под нос, потом, задрав голову, начал внимательно изучать ствол, цепляясь взглядом за все темноты, обледенелости, заструги. Как бы ни спешил соболь, уходя от лайки, как бы та ни брала его за хвост, ни требовала, чтоб притормозил, а все равно он в дерево, где ствол проржавел лишь в одном месте, не пойдет – нырнет только в такой, где есть два или даже три дупла. И как он, гадина, на скорости, в спешке, когда надо спасать душу, угадывает это – никто не знает. Заложено в соболе нечто сверхчуткое, особое, что и позволяет ему ориентироваться. Может, звук какой эти деревья издают – тонкий, тоньше комариного писка, ненормальный – звон, который соболь слышит, а человек нет, или волны какие от них исходят, или кора внизу глубже изъедена, чем на деревьях цельных, – никто не знает. На этой березе тоже должен был быть еще один выход.
Не мог такой опытный зверек – вон сколько километров вел за собою собаку и охотников – нырнуть в первое попавшееся дерево с одной-разъединственной щелью – это же для соболя хуже, чем в капкан лапой угодить. Лапу можно отгрызть, а тут… Лицо старшого посветлело и помягчело – он в эти минуты любил зверька, угодившего в ловушку, считал миги до той минуты, когда нажмет на спусковой крючок ружья – сам это сделает, мазиле Чирикову не доверит. Хотя добычу в походах на пару положено делить пополам. Поровну: тебе блин, мне блин, тебе и мне, только так.
Но почти всегда Кучумов берет себе больше половины – для детишек, которых у холостяка-напарника нет. Четверо короедов у старшого растет, и все рты разевают!
Хотя чем он, егерь Чириков, хуже егеря Кучумова? Тем, что у Кучумова есть четверо короедов, а у него нет? Ну и что? Это дело нехитрое – состряпать выводок, гораздо более хитрое и тонкое – не состряпать, удержаться. А у него, Чирикова, Любка есть, у которой рот, может быть, побольше, чем у четырех кучумовских отпрысков, вместе взятых, вкус потоньше, запросы повыше, в золоте и в мехах девушка толк понимает.
Мягкий мальчишеский рот его обрел твердость, распахнутые глаза сжались. Подумаешь, из ружья он стреляет хуже, чем старшой! На соболя стрельба ведь какая: много свинца не надо, одна-две дробины в головенку попадут – и все! Что-то томительное, тоскливое, ищущее возникло в нем, он глянул на руки, словно на поверхности меховых двухпалых рукавиц должна была проступить болевая испарина или какой-нибудь блеск – свидетельство его желаний и слабости, но ни испарины, ни блеска не увидел, только вытертую до белесой рвани прочную ткань, уголки рта у него задергались, глаза вновь распахнулись и стали прежними, школярскими, наивными – против старшого он никогда не пойдет, тот придавит его как муху.
Или в щелястый старый ствол загонит, словно этого вот шипуна– соболя.
Не найдя второго дупла, Кучумов