вновь пробежался глазами по всему стволу, словно хотел удостовериться в том, что видел, переместился по окружности на другую сторону и вскоре нашел второе дупло. Оно было довольно хитро замаскировано – матушка-природа расстаралась, сделала все искусно, умно, снизу ледовый карнизик образовала, зацепился прозрачный осколок за скрутку коры, помотался-помотался в воздухе безвольно, набухая снеговой клейковиной, а потом взял ствол в обжим, словно циркач, и прилип к нему – получился некий боевой бруствер. Бруствер присыпало крупкой, снегом, запысило зимним бусом, мокретью, которая, случается, в промежутках между морозами выпадает – хоть раз в зиму, а обязательно опустится на землю противная сырая муть – в общем, прикрыл этот бруствер дупло целиком. Почти не было его видно.
Но кому не видно, а кому видно – глаз разный бывает. У Кучумова глаз из тех, что все видит, любую ловушку распознает.
Найти два главных выхода – это еще полдела. Могут быть выходы побочные – щели, норы, дупла, все их надо отыскать. Лицо у Кучумова помягчело еще больше, появилось в нем что-то доброе, просящее и благодарное одновременно.
– Однако, пора, – наконец произнес вторую заветную фразу старшой, начав ее, как и первую, с отжившего слова.
Из сидора, из того отделения, что было обклеено резиной, Кучумов достал толстую берестяную скрутку – целый свиток, необходимый для любого костра, – без бересты в пургу, например, огонь ни за что не разожжешь, – оторвал клок величиной в ладонь, потом боковиной лыжи разгреб снег у березового комля, удовлетворенно улыбнулся, увидев жесткую рыжую чупрынь, проросшую сквозь наст, ухватился за траву пальцами, резко дернул. В руке у него оказался жесткий мерзлый пучок.
Закатал пучок в берестяной клок, сверху завязал бечевкой. Получилось этакое пирожное – аккуратное, с маленьким хвостиком, высовывающимся из узкого, сжатого бечевкой горлышка. Бутерброд.
Из кармана теплых ватных штанов старшой извлек изящненькую, ладненькую, как птица-синица, зажигалку под названием «бик» – заморская штука, невесть как в поселковый магазин сто экземпляров перепало, мужики, раскумекав, что синица эта – безотказная, не то что некоторые «трактора» и «бульдозеры» местного производства, мигом расхватали, разделили среди промысловиков, – подпалил край кожистой атласной скрутки, сунул в нижнее дупло. Потом переместился на лыжах вправо – так, чтобы был виден верхний выход из ствола, сам нарост-карнизик, встал поудобнее и неторопливо потянул из-за спины ружье.
Можно было бы и еще помедлить. Пока береста разгорится, пока трава начнет дымить, пока дым протянет сквозь всю пустоту ствола и легким прозрачным шлейфом выпростается из верхнего дупла, пройдет время. Соболь не скоро еще появится. Он будет ждать, и лишь когда ему сделается невмоготу, снизу подпечет, гарь забьет ноздри, дышать станет нечем, только тогда начнет скрести острыми коготками по внутреннему лазу, прислушиваясь одновременно к тому, что творится снаружи, – высунет мордочку для разведки, обопрется передними лапками о ледовый нарост, раззявится по-кошачьи, зашипит, стрельнет глазами в людей и снова спрячется.
Но дым его опять выгонит наружу. Вот тут-то песенка соболя и будет спета. Кучумов переломил ружье, проверил задки патронов – не покрылись ли коростой, болячкой, которую не прошибет боек, – с тугим клацаньем захлопнул и взвел курки.
Чириков неожиданно закашлялся, притиснул руку ко рту, Кучумов недовольно покосился на напарника, сжал глаза в знакомые недобрые щелки.
Собака запрядала от напряжения лапами по снегу. Чириков покосился на лайку, и хотя внутри у него сыпал снег, было темно и холодно, подмигнул собаке, словно та что-то смыслила в системе человеческих сигналов, улыбнулся. Собака перестала прядать лапами, в свою очередь тоже улыбнулась Чирикову.
«Может, наплевать на все, уйти отсюда, а?» – вновь с тоской подумал Чириков.
Увы – и Чириков и Кучумов знали, что никогда отсюда не уйдут: человек, один раз понюхавший пороха и подержавший теплую тяжелую добычу в руках, хвативший охоты и понявший, что она пуще неволи, проникается нежностью, щемящей благодарностью к выстрелу, к убитому зверю, к деньгам, которые текут помимо зарплаты за каждую шкурку, – этот человек приговорен.
Приговорен, да. И пока его держат ноги, будет ходить по путику – тропе, проложенной сквозь заломы, ржавь и лесной хлам, будет проверять капканы, бить соболя, бедовать в пургу, судорожно озираться и хватать ружье за ремень, когда рядом в ночи раздастся рев, материться и петь песни, прикладываться к чарке, отмечая удачу, и довольствоваться холодной заскорузлой кашей, когда удача повернется к зверобою задом.
Никуда Чириков отсюда не уйдет, как ни хотелось бы. Тем более сейчас, когда он решил приодеть свою Любоньку, преподнести ей соболий воротник, муфту, окончательно купить ее редким мехом. Одна у него есть женщина, только одна на белом свете, больше нет и не будет… Он вдруг услышал собственный беззвучный стон и еще сильнее притиснул рукавицу к губам.
Напрасно притиснул. Этот стон, который Чириков слышал и которого испугался, не прозвучал вообще – он был слышен только ему одному. Вот во что вылилась тоска и маята.
Из верхнего дупла вымахнул проворный дымный хвост, пронзительно-желтый, светящийся, – видать, трава, которую Кучумов выдернул, была какой-то особой, может быть даже целебной, слишком ядреный дым от нее шел, – следом на карниз вынесся темный упруго-гибкий зверек.
Кучумов не торопился поднимать ружье. Сейчас соболь нырнет обратно, точно нырнет – увидел зверек людей, испугался двуногих «венцов природы» больше, чем дыма, – и обязательно погрузится в дым. Когда вымахнет во второй раз, тогда и надо будет стрелять.
Но соболь не испугался – повел себя не так, как вели обычно соболи – выгнулся изящной дугой, протиснулся сквозь дым вперед и хрипло, просквоженно, словно человек, промерзший насквозь, закашлялся.
Старшой засмеялся легко, счастливо, коротким движением вскинул ружье и нажал на курок – он бил почти не целясь: этот выстрел у него отработан, как вдох перед погружением в воду. Почти всегда выстрел навскидку был безотказным – Кучумов неизменно поражал цель.
И стрелял-то из ружья – не из мелкашки, как стреляют другие, и требовал, чтобы малоопытный напарник его Рубль тоже работал с ружьем, к мелкашке не привыкал вообще, и во всех делах полагался только на дробовик. Но надо знать одну вещь: при выстреле из ружья нужно целиться зверьку не в голову, а в нос, в самый кончик, может, даже еще чуть отвести ствол в пространство – тогда пара дробин точно попадает в голову. И дырки от дроби меньше, чем от мелкашечных пуль, если вместе их сложить, то все равно меньше будут, и надежность выше: горсть свинцового проса – это не одна пуля.
Темный клубок стремительно выпрыгнул из лимонного дымного вороха, свалился и щемяще-неподвижной смятой тряпкой – только что был клубок жизни, и нет его, вместо жизни распростертая мятая тряпка – застыл на снегу. Кучумов