глубже иных объяснений. Виновато и смирно этот человек пролежал у нас пару недель.
Всё время что-то придумывая, Филипп Яковлевич не просто много делал для меня, он – творил. Не могу сказать иначе об идее создания при лазарете курсов медсестёр. Собрав пять человек из среднего медперсонала, он ввёл чтение лекций и практическое обучение, к которому привлёк лазаретных врачей. Вовсе невероятной казалась договорённость в местном управлении ГУЛАГа о документальном засвидетельствовании окончания этих курсов.
Немалые усилия он приложил к тому, чтобы начать добиваться моего освобождения: нашёл адвоката, писал в Москву. Был уверен в успехе. С защитным легкомыслием я поверила в «необыкновенность» его любви. Я видела, как тревога сходила с его лица, когда, приходя утром на работу, он видел меня на месте, как благоговейно прижимался щекой к моему бушлату, висевшему на том же крючке, на который он вешал свою шинель.
Думаю, в ту пору сам доктор не отличал в себе уверенности от самоуверенности. «Я знаю! – говорил он. – Верь мне, положись на меня!» Законы лагерного бытования были ему ясны настолько, что он, казалось, не жил, а делал ставки в азартной игре.
* * *
Обо всём, что касалось жизни людей за зоной, мы имели такое же смутное представление, как и они о нашей. Но что-то порой становилось известно. Вольнонаёмная Ася Арсентьевна, фармацевт, развлекала рассказами: «Ну-у, Вера вчера разошлась. Так орала, так посуду швыряла, что дым стоял коромыслом!» Зато в зоне Вера Петровна теперь вела себя ровно. Так же энергично давала задания: починить, поштопать, связать – и не придиралась.
– А как же? – доверительно рассказывала она нам. – Когда собираю Филиппа Яковлевича в командировку, жарю ему в дорогу котлетки, картошечки наварю и, чтобы не скучал, четвертиночку присовокупляю.
Из города, где Вера Петровна жила до ареста, она перевезла домашний скарб, престарелую мать и шестилетнего сына от первого брака. Мальчику сказали, что на Север его везут к отцу. Филиппа Яковлевича ребёнок называл папой.
– Папа, идём домой! – прибежал как-то за доктором в зону хорошенький черноглазый мальчик.
Они уходили вместе. Я смотрела им вслед. Оглянувшись, Филипп Яковлевич быстро вернулся назад:
– Мне показалось: если я вернусь, тебе будет легче.
Он умел находить нужные слова. В то время от вольнонаёмных приходилось слышать, что они успели посмотреть много трофейных фильмов. В самом слове «трофейные» была новизна, обострявшая интерес к недоступному для нас предмету.
– Ты ведь за всё это время ни разу не была в кино? – раздумчиво сказал как-то Филипп Яковлевич. – Я что-нибудь придумаю.
И придумал. В нарушение всех правил, по какой-то сверхнормативной договорённости нас, человек пятнадцать заключённых, собрали однажды и повели в клуб вольнонаёмных, находившийся в двух километрах от колонны. Боясь проронить слово, едва доверяя происходящему, мы молча шли строем. На некотором расстоянии за нами следовали конвоир, главврач и Вера Петровна. Я словно со стороны видела эту несводимую во что-нибудь сообразное картину: наш строй, конвоира с винтовкой и двух вольных супругов…
Вольнонаёмные были шокированы нашим появлением в их законной цитадели. Под «винтовочными» взглядами мы прошли в последний ряд. Едва погас свет, кто-то из вошедших в зал крикнул: «Бахарев! На выход!» Это означало, что в лазарет поступил тяжёлый больной и доктор не увидит фильма. Застрекотал аппарат. На простынном экране появилось название киножурнала «Ленинградская кинохроника». Меня охватила боль, такая, что, казалось, мне вскрыли грудную клетку. Я закусила себе руку, чтобы не застонать. В старом довоенном журнале, как прежде, текла Нева, неповреждённые мосты, дворцы, площади, набережные были несказанно прекрасны. Невозможно было поверить, что родной город существует на той же земле, что и лагерь. Мысль о войне, блокаде, о гибели мамы и Реночки тысячью осколков впилась в меня. Боль была нестерпимая, невообразимая. Дикая.
Американский трофейный фильм назывался «Ураган». Изголодавшееся воображение было пленено романтической историей с трагическим концом.
На следующий день после ужина в самой большой из палат хирургического корпуса я пересказывала фильм больным. Жадный интерес был так велик, что больные не могли угомониться до ночи. Требовали: «Ещё раз с начала до конца! Ещё раз снова!» И я опять рассказывала о любви смуглых Мерамы и Теранги. О том, как он попал в тюрьму, бежал из неё, как его ловили, о том, как наконец удался побег и была их свадьба. Как утром Мерама, проснувшись первой, увидела, что с острова улетают птицы, – плохая примета. К вечеру начался ураган. Островитяне устремились в храм. Падая ниц, молились, просили пощады. Но ветер и вода расшибали стены последнего убежища людей, цветущий остров смывало с лица земли. Все – гибли.
Взяв в руки карандаш, я на клочке бумаги кадр за кадром описала этот фильм и для Филиппа.
* * *
Заканчивался 1944 год. К вечеру 31 декабря я должна была сдать Броне дежурство, но предупредила, что уйду из корпуса только после вечерней раздачи лекарств. Я уже давно к этому дню подкапливала спирт.
Сестра-хозяйка монашка Нюра поменяла в палатах бельё. Как это всегда бывает по праздникам, больные лежали погрустневшие. Я знала, кому из них надо сказать ласковое слово, кому поправить подушку, кого спросить о письме. Налив в мензурки вместо микстуры по нескольку граммов спирта, поднесла выздоравливающим. Проглотив «угощение с Новым годом!», они в ответ ошалело улыбались и молча прикрывали глаза.
К нам в медицинское общежитие Матвей Ильич «забросил» хлеб с маслом. От Филиппа принесли небольшую ёлочку. Украсив её кусочками ваты, я затопила в бараке печь и села у огня. Часов в десять вечера дверь неожиданно открылась, вбежал Филипп: «Я не мог уйти, не поздравив тебя с Новым годом! Люблю тебя на всю жизнь!» Вместе с Верой Петровной они шли встречать Новый год с начальством в клуб.
Леночка готовилась к встрече Нового года в аптеке вместе с Абрамом Матвеевичем. Таня – в лаборатории с доктором С. Все разошлись. Не дождавшись полночного часа, я легла спать. Разбудили меня сразу двое: с одной стороны койки стояла Леночка, с другой – Абрам.
– Быстро! До двенадцати остаётся пятнадцать минут! Мы даже карамель сварили. Мигом!
Я была растрогана: «Подумали обо мне? Им же лучше вдвоём!»
В ледяном просторе над зоной сверкали яркие звёзды. В аптеке было тепло и уютно. Мы надеялись, что вохровцы сами встречают Новый год и не придут с проверкой.
– С Новым, тысяча девятьсот сорок пятым годом! За волю! За окончание войны! За амнистию!
К часу ночи я была уже в бараке. В шесть утра нужно было сменить Броню. Уже поздно вечером 1 января, когда я, отдежурив, находилась в