class="p1">Нередко официальный срок, означенный в приговоре, заканчивался, но человека не освобождали. В деле появлялась приписка: «До особого распоряжения». Без дополнительного суда «пересидчика» продолжали держать в лагере на положении заключённого без поблажек, без скидок. Таким «пересидчиком» и был Матвей Ильич. Этому жизнелюбивому, с ярко-голубыми глазами человеку я обязана очень многим. Позже он рассказал, что жена умерла сразу же после его ареста. Сына на воспитание взяли дальние родственники, по-своему понимавшие происходящее: раз арестовали, значит «враг народа, ну а дитё, конечно, ни при чём». Окончив институт, сын получил диплом инженера-химика и мечтал остаться в Москве. Тогда от него потребовали оформить отказ от отца. Для Матвея Ильича всё сошлось воедино. Его вызвали во второй отдел, разом ознакомили и с отказом сына, и с постановлением «не освобождать до особого распоряжения».
Вскоре после начала моей работы в хирургическом отделении, как-то под вечер, он зашёл в корпус:
– Не мог отказать себе в удовольствии прийти познакомиться с той, которую здесь так старательно прячут.
Я игривый тон не подхватила. Возникла некоторая неловкость. И как раз в этот момент мы оба услышали голос Филиппа Яковлевича. На лице гостя обозначился самый неподдельный испуг. Он по-мальчишески беспомощно метнулся и… спрятался за дверь. А у меня при внезапном появлении главврача, по словам очевидцев, всегда «отливала кровь» от сердца, я становилась «белой как стена». Ни один человек в жизни ни до, ни после такой реакции во мне не вызывал.
Когда доктор, взяв то, за чем забегал, удалился, Матвей Ильич вышел из своей засады. В считаные секунды мы многое узнали друг о друге. И оба нервно рассмеялись.
– Здорово его боитесь? – спросил мой гость.
– Нет! – попыталась я отстоять себя.
Матвей Ильич не стал меня изобличать.
– Ну а я, выходит, испугался! Не конфуз ли для старого дурака?
В лице Матвея Ильича я на все времена обрела верного заступника и опекуна.
– Зайдите в каптёрку, – сказал он однажды, – там вам бурочки шьются. Надо примерить.
Даже дыхание перехватило: посторонний человек заботится о том, чтобы я ходила с сухими ногами! Я давно привыкла к дырявым «баллонам», с покорностью, перешедшей в бесчувствие, принимала мокрое, холодное и голодное. После долгих отнекиваний примерила бурки, голенища которых были сострочены из кусков старых одеял. Носила их долго-долго, благословляя Матвея Ильича потеплевшим сердцем.
Сам ты ещё не очень разобрался, кто и что ты есть, а у человечества припасены души, именно на первых порах готовые помочь со всей безоглядностью. Тем они и подсказывают, каким тебе положено стать, дабы соответствовать Божьему промыслу. Не раз во время пребывания на Урдомской колонне Матвей Ильич подкидывал мне и хлебную надбавку. Как будто невзначай, с проказливо-виноватой улыбкой протянул однажды свёрток со сливочным маслом. Я от такого подарка сбежала. Он вручил его Броне.
– В рационе зэков масла нет. А от вохровцев не убудет, – пытался он отвести от смущающих мыслей.
Броня уже давно сменила своё верноподданство Вере Петровне на преданность мне. Мы с ней руками отщипывали кусочки масла и буквально заглатывали его, не переставая изумляться его вкусу.
Я не забывала о тех, с кем обменялась клятвой на «Светике». Тамару Тимофеичеву отправили в лазарет ещё при мне. А что с Наташей? Спросить у Филиппа Яковлевича я не решалась, но поделилась своей тревогой с Матвеем Ильичом. И тогда он сам попросил доктора разузнать о Наташе. Подосадовав на меня за недоверие, тот разузнал. Наташа находилась на одной из колонн этого же отделения, была там хорошо устроена и предложение перевести её сюда отклонила – «до худших времён». Мы с ней встретились позже.
Дружба же с Матвеем Ильичом не прерывалась и тогда, когда моё местопребывание изменилось. Мы переписывались. В одном из писем он поделился: встретил хорошую женщину, привязался к ней, был счастлив. Недолго… Освобождения из лагеря Матвей Ильич не дождался, умер на Урдомской колонне. Женщина, о которой он писал, оказалась верным человеком. Она похоронила Матвея Ильича возле колонны, на высоком холме. Когда бы я потом ни проезжала эти места – днём ли, ночью ли, – как на пост выходила к вагонному окну, пытаясь разглядеть крест на могиле внимательного, великодушного друга.
* * *
Наступила зима. Лёгкий и сухой, прокалённый где-то в вышине стужей снежок сменили сырые лохматые хлопья. Снег всё падал и падал, будто возымел намерение засыпать все лагерные постройки и всё живое. Утром, чтобы обозначить дорожки, ведущие от барака к бараку, работали все скопом. Сугробы выше человеческого роста перекрывали вид колючих заграждений, в них уютно глохли людские голоса.
Было ясное солнечное утро. Выйдя с летучки, доктор Петцгольд запустил в меня снежком, я – в Лену, с которой подружилась после знакомства в аптеке, затем все вместе – в медбрата из шестого корпуса Симона. Вышедшему следом Филиппу Яковлевичу, как вольнонаёмному начальнику, присоединяться к нам было не к лицу. Он остановился и взглядом, полыхавшим от возмущения, велел немедленно прекратить игру.
Оживление в таких случаях исчезало. Я постоянно спотыкалась о своё душевное неблагополучие. В отношении Филиппа Яковлевича ко мне, правда, многое изменилось. Почувствовав моё внутреннее сопротивление, он, желая вернуть доверие, держался ровно, даже обходительно. Но взгляд его и при этом неизменно выражал некую сверхнаполненность чувств, едва ли не обожание. Всё это походило на осаду и держало в напряжении. Перенасыщенная атмосфера сковывала.
И всё же я в одиночку, про себя, переживала тогда счастье возрождения. Я находилась в нормальной среде. Труд был человеческий. Голод не томил. Общежитие медсестёр всего на восемь коек, белый халат, полученный для работы, достаток воды, умывальник, кусочек мыла, которым в любую минуту можно было намылить руки, не переставали радовать. Всё, что я видела и слышала, воспринималось ярко и сильно. В барачной печи трещали дрова, за окном – мороз. В огне и холоде была жизнь. Никогда ранее я не видела, чтобы сумерки были такими синими, а серые рассветы так затаённо и дразняще обещали день, хлеб и жизнь. Под небольшой горой мимо колонны осиливали дорогу поезда. Их натужные гудки возвещали о том, что они одолевают пространство. Ощущая себя площадью, снятой внаём Жизнью, где она сама себе была главой и творцом, я не могла умерить ни взволнованность, ни тоску.
На лазаретной Урдомской колонне завязалось не одно знакомство, перешедшее затем в дружбу, сумевшую выдержать всё, что случилось потом. По вечерам на колонне кто-то играл на скрипке.
– Кто это играет?
– Симон, медбрат из шестого корпуса.
– Он музыкант?
– Нет. Журналист. Москвич. Убеждённый холостяк.
– А скрипка откуда?
– Друзья прислали.
Симон был человек иронический. Сам про себя