опасности.
– Эфира нет! Не будет. Ясно?
Наркоман упал на колени. Стал сухо и зло умолять: «Не могу! Умру! Эфира, эфира дай!» Я уговаривала: «Иди спать. Я никому ничего не скажу. Останешься в лазарете. Иначе, сам знаешь, снова – общие работы».
Но обесчеловеченная сила не понимала слов. Её невозможно было усмирить. Растягивая время, я продолжала ещё и ещё что-то говорить и наконец увела его в палату. Вернувшись в дежурку, почувствовала, как на меня навалилось знакомое серое изнурение, так хорошо умеющее сжирать «вещество жизни». Страх неистребим. И каждый раз у него незнакомое обличье. Однажды можно не найтись – и тогда всё!
Живут люди разно. И умирают по-разному.
В один из корпусов поступила вольнонаёмная больная с температурой сорок и пять. Диагноз: малярия. Состояние тяжелейшее. Лабораторные анализы скверные. Случай обсуждался на «летучке». Филипп Яковлевич велел перевести больную из терапевтического в хирургический корпус. Принимая дежурство, я подошла к её кровати. Лицо показалось знакомым. Не она ли прибегала на «Светике» к агроному Грише Зайцеву посидеть возле костра? Да, она. Зоя была без сознания. Бредила. Только на время приходила в себя.
– Это не малярия. Сепсис! – сказал Филипп Яковлевич. – Что вы сделали? – наклонялся он к ней, как только она приходила в сознание. – Расскажите, что вы с собой сделали?
– Ничего! – отвечала она сухими, растрескавшимися губами. – Ничего.
Консилиум собирали несколько раз. Распорядились внутривенно вводить спирт. Внутримышечно – физиологический раствор. Больше ничего не было. Снова и снова Зоя впадала в беспамятство. Бредила: «Гриша, смотри, сколько воды, всё поле в воде… сколько моркови. Ты помоги мне… Не надо плавать, не надо плавать…»
Принесли большую лампу-«молнию». Поставили у изголовья. Вокруг – врачи. Склонившись над Зоей, Филипп Яковлевич сторожил проблески сознания, опять спрашивал её:
– Расскажите: что вы сделали?
Я не могла понять, чего от неё добиваются, зачем мучают без толку. Зоя неожиданно пришла в себя, трезво, осмысленно обвела всех глазами, отыскала Бахарева и с чувством презрительного превосходства победно произнесла:
– А всё-таки я вас обманула, доктор!
– Вы себя обманули, – ответил он и дал команду: – Ещё физраствор!
Едва я ввела иглу в уже не откликавшуюся мышцу бедра, он отменил:
– Не надо, уже ничего не надо…
Вскрытие явило дичайшую картину: гной, гной… Она сама себе сделала аборт – морковкой. Знавшая об этом соседка сообщила, но слишком поздно.
Молоденькая девушка приехала на Север по распределению после окончания сельскохозяйственного института, встретила на лагерных «угодьях» заключённого, круглолицего парня, и полюбила его. Должен был появиться ребёнок, и вот альтернатива: либо ребёнок, либо Гриша. Выбрать первое? Гришу заслали бы на штрафную. Посоветоваться не с кем. Вокруг заключённые-доходяги да жёны вохровцев. Последние могли донести. Так, никого не отыскав в советчики, неопытная Зоя всё совершила одна.
Был уже час ночи следующего дня, когда кто-то постучался в окно дежурки. Такого ещё не случалось. Я погасила свет, приподняла угол занавески. Человек просил открыть дверь в корпус. И прежде чем узнать, я догадалась: Гриша Зайцев! Только как он попал в зону? И что я ему скажу? Он меня не узнал, вообще ничего перед собой не видел.
– Как умерла Зоя, сестра? Расскажите.
Зайцев замёрз, еле ворочал языком, лязгал зубами. Я налила ему кипятку, что-то говорила. Плохо слушая, он перебил:
– Ради всего святого, бога ради, отведите меня к ней!
– Куда к ней?
– К ней! К ней! Туда, где она лежит. Сами знаете.
Знала, понятно. Каким-то образом проникший в зону человек приехал издалека, надеясь увидеть её живую, а теперь хотел посмотреть хотя бы на мёртвую.
– К ней, сестра! К ней! Прошу вас!
Я взяла в кладовой «летучую мышь», сняла с гвоздя огромный железный ключ от прозекторской. Мы вышли в ночь к будке в углу зоны, через которую прошло уже столько людей. Там на столе лежало то, что было Зоей. Гриша обхватил её, навалился с рыданием: «Зоя, Зоя, что они с нами сделали? Что ты натворила? Слышишь меня, слышишь? Это я, Зоя! Я!..»
Страшась его громких причитаний в ночи, света лампы, я трясла его за плечи: «Нельзя так, Гриша, нельзя…» Силой оторвала его от ушедшей, силой вывела оттуда. Он ещё посидел немного, схватившись за голову. Потом ушёл.
Иногда я думала: никто, кроме меня, не знает про этого Гришу то «самое-самое», что сделало его таким, каким он где-то живёт на земле. Я видела миг, который «решает» человека. Возможно, у него теперь есть семья. Может быть, он бывает несносным. Я не знаю, где он. А ему и в голову не приходит, что в меня впечатана судьба их двоих. Хотя… кто-то ведь всё-таки впустил его на колонну! Кто-то из охраны пожалел. В споре с законом человечность неисповедимыми путями сохраняла себя там, где её истребляли.
Работа в лазарете открывала тех, кто там лежал, и тех, кто их лечил, с непредусмотренной стороны. В прошлой врачебной практике старого терапевта Розовского с родами было, видимо, связано что-то драматичное. Он боялся, когда в его дежурство поступала роженица. Это знали все. Решили разыграть. Доктора Петцгольда уговорили лечь в сани и подвезли к крыльцу. И когда из-под дерюги вместо роженицы вылез рослый коллега, доктор Розовский под общий смех ушёл в корпус рассвирепевший. А мне нравилось принимать роды. Научившись вправлять головку, я с волнением ждала момента, когда на свет появится новый человек.
В ночных операциях было что-то смутное. Медленно текло время, более выпуклыми и безнадёжными становились происшествия.
Как-то привезли больного с переломом бедра. Мужчина был большой, грузный. Взяв ножницы, я осторожно разрезала сырые ватные брюки, чтобы освободить для осмотра место повреждения. Даже умеющему усмирять больных Бахареву долго не удавалось определить характер перелома. От малейшего прикосновения человек вскрикивал, не давал к себе притронуться. Главврач распорядился готовить его к операции. Когда больному дали эфир, он под наркозом стал грязно ругаться. Врач прощупал огромный бугор на бедре.
– Перелома нет, – объявил он, – имитировать его помогла костная мозоль, образовавшаяся после давней травмы.
Теперь подошла очередь ругаться врачам. Дежурный доктор Розовский тут же послал узнать, не уехал ли конвоир, доставивший сюда симулянта, дабы немедленно отправить его обратно на колонну, наказать за обман. Мне было жаль заключённого. Всё говорило о том, что он прибыл из ада. Он симулировал перелом, чтобы получить возможность отлежаться, передохнуть. Затаив дыхание, молча ждала, что скажет главврач. Снимая халат, посмотрев на меня и поняв, чего я от него жду, он распорядился:
– Отнесите его в палату. Ни за каким конвоиром ходить не надо.
Решения такого рода бывали