единство. Я усваивала главное: человек мечется, пластается в поисках такой единственно угодной добычи, как любовь. Признание и даже творчество в иных случаях не спасают.
Из рассказов Ольги Викторовны моя память, к сожалению, не удержала ни дат, ни множества интересных характеристик.
Она порой молча сидела и грелась у огня. Просила меня рассказать о себе. А что я могла ей поведать? Я давно не разворачивала туго свёрнутое в рулон нутро, не знала, что там уцелело, а что вконец изъязвлено ядовитой кислотой предательств. Да и не успела ещё нажить никакого «биографического богатства». Одно, незамутнённое, всё-таки всплыло:
– Я была знакома с Яхонтовым.
– С Володей? Господи, я его прекрасно знала! – воскликнула она. – Как он читал своего тёзку! А как Есенина! Пушкина! Мастер! Великий мастер!
Я обрадовалась, что могла рассказать о встрече во Фрунзе, о незабываемой «Настасье Филипповне», о наших ленинградских прогулках в тумане. Здесь, за проволокой, всё это казалось прекрасным и грустным вымыслом. А его страх? Пронзительно чувствуя власть страха над ним, я думала: как странно, что именно этим страхом он так ощутимо присутствует в настоящем! Интересно, что бы он сказал, узнав, где мы с Ольгой Викторовной находимся?
Воскресные кофепития с Ольгой Викторовной, её воспоминания – скрашивали жизнь.
Ещё одним существенным обретением я обязана ей. На других колоннах лагеря у неё было множество друзей. Минуя официальную почту, «через руки» они обменивались письмами и тем, что сочинялось и писалось в лагере. Я была потрясена. Творящее начало? Здесь? Оно не убито? Мне представлялось, что все разобщены, замурованы в отдельные клетки-колонны, в собственные несчастья. Оказывается, нет: между людьми существовала связь.
– Была бы счастлива, если бы вы встретились с Борисом Генриховичем Крейцером. Сейчас он находится на Сольвычегодской колонне. Умница. Прелестно рисует! – восклицала Ольга Викторовна.
Она рекомендовала то одного своего друга, то другого:
– На Центральной колонне работает Лев Адольфович Финк. Талантливый, горячий человек.
Как на «Светике» Пётр Поликарпович «знакомил» меня с Тамарой Григорьевной Цулукидзе, здесь Ольга Викторовна «вводила» в свой круг. Ещё до встреч я уже многое знала об этих людях и благоговела перед ними.
– Найдёте время прочесть рассказ моего друга Бориса Шустова? Я принесу вам. Рассказ называется «Рубль».
И Ольга Викторовна приносила. Так мне открылось, что на каких-то параллелях лагеря отвоёвывает себе право существовать и быть обособленная духовная стихия. Та самая, в предчувствии познания которой когда-то мне так жадно и властно хотелось жить. Именно она вручила мне кончик нити Ариадны и оживила эту нить. Многие друзья Ольги Викторовны стали впоследствии и моими друзьями. Её стремление объединить всех, кого она знала, сыграло в этом огромную роль.
– Вы читали «Очарованную душу» Ромена Роллана? – спросила она как-то. И огорчённо покачала головой на моё «не успела». – Жаль, нет её здесь у меня. И всё-таки «дарю» её вам. Это ваша книга!
Да, я долго-долго чувствовала себя необыкновенно счастливой, после того как прочла и перечла страницы этой книги. И по сей день числю этот подарок – дорогим.
Ольга Викторовна уходила к себе в барак, и настоящее заявляло о себе вывертами истинно лагерного свойства. Прибегал маленький шустрый надзиратель, которому я делала внутривенные вливания глюкозы (она, понятно, назначалась только вольнонаёмным), закатывал рукав гимнастёрки, обнажая свою малокровную детскую руку, и взахлёб, доверительнейшим образом рассказывал о своей охоте на людей:
– Сам «опер» вызвал, приказал накрыть этих двоих, – он называл имена заключённых, которых я знала, – проучить за то, что в лагере крутят роман. Залёг я в траву в углу зоны. Там трава высокая… Лежу, жду. Ну, думаю, сейчас я их! Вдруг вижу – тот выходит из барака и боком-боком за каптёрку. Глядь, а тут и она из своего общежития вымахивает и тоже – шмыг туда. Я выжидаю сколько надо. Потом ползком и – хоп, явился перед ними в самый подходящий момент. Ох и испугались они! Побледнели! Трясутся оба! Слова сказать не могут. Здорово я их, а?
Надзиратель разражается хохотом в восторге от своей находчивости. Он – власть! Он – всё может! От истошного, как хворь, возбуждения конопатого надзирателя становится не по себе.
– Зачем вы так? Представьте себя на их месте…
– А зачем мне себя на их месте представлять? Я не фашист, не сволочь, как они! Расстреливать таких надо, вот что!
Однако конвойная служба и разложение мира на себя и «сволочей» сотворили своё дело с маленьким вохровцем. Он вдруг взял и пустил себе пулю в лоб. Покончил свои корявые связи с жизнью. Что-то жуткое оказалось и ему не по силам.
* * *
В разговоре со мной окружающие прямо никогда не касались темы Филиппа. Отсидевшие здесь годы, прошедшие огонь, воду и медные трубы, люди, похоже, жалели меня. И не только. Обмануться было нельзя. И – берегли. Без укора. Без наставлений. Через стыд и боль в бытийной гуще, ещё не давая ей имени, я познавала одну из самых великих человеческих ценностей: «материковое» единство людей. В эпиграфе из Джона Донна к роману Хемингуэя «По ком звонит колокол» это выражено предельно ёмко:
«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе».
Нечаянно услышанный обрывок резкого разговора между медбратом шестого корпуса Симоном и Филиппом потряс меня. Удивила и степень накала чужого вмешательства, и то, что оно вычленяло ещё неясную грозовую опасность, начисто не замечаемую мною. Я ещё обживала своё возвращение к жизни. Вся была в плену этого состояния. В прошлом своему приятелю по лагерю, а ныне главврачу Симон выговаривал:
– …Ты её губишь, Филипп. Элементарная порядочность требует, чтобы ты оставил её в покое…
– Ты ничего не понимаешь. Я её люблю. И это, в конце концов, не твоё дело…
Окончательно я растерялась, когда Симон пришёл без обиняков поговорить со мной лично.
– Не могу, знаете ли, забыть, как вы со сцены читали рассказ «Жена». У меня есть знакомые в агитбригаде. Хотите, я напишу им про вас?
Не зная ещё, от чего именно меня хотят спасти, я отгородилась молчанием, неопределённым «не знаю». Симон не сдавался:
– Простите, что вмешиваюсь. Но мне кажется – вы не понимаете, что живёте под дамокловым мечом. Допускаю, что Филипп вас по-своему любит. Но с Верой-то он