подлость тогда, было то, что мне приходилось трудно. Я был неопытен и совсем неумён. С тех пор как я после безуспешных поисков тебя получил ту маленькую почтовую открытку, написанную твоей дорогой рукой, я до сегодняшнего дня мучился тем, что сделал так отвратительно. Я скрывал это от тебя, делал вид, что этого не было, но сколькими бессонными ночами, полными мучений, оплачивала мне моя совесть за это… один Бог да я сам знаю. И хорошо, что ты мне написала. Прости меня, родная! Прости и помилуй меня! Только прости! Я много делал и делаю людям хорошего и всегда думаю: это за мой грех по отношению к Тамаре.
Если закрыть глаза и вспомнить прошлое, то всегда ты была со мной. И в зимнюю стужу беловодской зимы, когда я с тоской читал слова, написанные твоей дорогой рукой на толстом картоне механического цеха, где ты работала и где я, глотая слёзы и думая о тебе, водил напильником, стоя за тисками. И тогда, когда мне было совсем худо, мои губы шептали родное слово „Тамара“, и мне становилось теплее. Потом тяжёлые шахты далёкой Сулюкты, где я, стоя по пояс в воде, глубоко под землёй, в старой шахте, которая глотала людей, грязный и вшивый, шептал имя „Тамара“. Оно и там согревало меня. Потом – Сибирь, где было ужасно холодно и так же голодно. Затем сыпной тиф и крупозная пневмония, потом пиелонефрит, и всё равно, метаясь по постели в бреду, имя „Тамара“ заставляло всех, кто был со мной рядом, знать о том, что ты, моя жена, для меня – всё. Так пойми же меня. Могу ли я быть без тебя, могу ли остаться жить, зная, что ты можешь быть не со мной. Пусть все невзгоды и тяжести, перенесённые мною, мои муки тобою выговорят тебе, что я не могу жить без тебя.
Безмерно люблю тебя. Пойми меня, моя жена, и прости всё. Я вторично не боюсь написать тебе, что, если ты меня оставишь, меня не будет… Правда, мне надо будет сидеть ещё три года после твоего освобождения, но ведь мы будем вместе? Да?..»
Это письмо пришло, когда всё стало действительно необратимым. А после первого письма Эрика я принялась за ответ. Зачем-то в дежурку зашёл Филипп. Он спешил: его вызывало начальство.
– Что ты пишешь?
– Письмо Эрику.
– Ах вот как! – Запнувшись лишь на секунду, он стремглав вынул из кармана ручку, выхватил письмо и размашисто расписался на половине исписанного мною листа. – Вернусь из отделения, дашь мне прочесть.
Дверь за ним закрылась. Я тупо рассматривала росчерк его фамилии. Начальственная подпись означала: он мне не верит. Он никому не доверял. И не стеснялся это обнаружить.
* * *
В урдомский лазарет привезли с этапом больных жену писателя Сергея Третьякова – автора нескольких книг, пьесы «Рычи, Китай!». Через некоторое время Ольга Викторовна Третьякова оправилась и была оставлена на колонне работать в конторе – не то учётчицей, не то счетоводом.
Писатель Третьяков, друг Маяковского, был в тридцать девятом году расстрелян. Ольга Викторовна получила десять лет лагерей. Кто мог знать, что в лагерных пределах мне дано будет встретить не одну жену в прошлом знаменитых, а затем расстрелянных мужей. Позже я близко узнала и Анну Абрамовну Берзинь – жену Бруно Ясенского, Тамару Григорьевну Цулукидзе – жену Сандро Ахметели и многих других.
Ольга Викторовна отбывала седьмой год срока. Общение с ней вернуло меня ко многим прежним чувствованиям и темам, так сильно волновавшим ранее, без и вне которых я давно самой себе казалась пропавшей без вести или подменённой. Ольге Викторовне, думаю, тогда было около сорока пяти лет (я никогда не интересовалась возрастом друзей и знакомых). Худенькая, среднего роста, в очках, с седеющей головой, она напоминала немолодую курсистку. Вспоминая прошлое, она расцветала, но никогда при этом не заслоняла собой сути того, о чём вспоминала.
В выходной для вольнонаёмных день, как только я справлялась с раздачей лекарств, Ольга Викторовна приходила ко мне в дежурку хирургического корпуса. Высматривая её в окно, я видела, как она медленно идёт по тропинке между сугробами с корзиночкой в руках: там были две уютные домашние чашки, маленький кофейник и кофе, который она получала в посылках от дочери. Я затапливала буржуйку. Начинался наш «ритуальный час».
«Осенью тысяча девятьсот такого-то года, – начинала Ольга Викторовна, а я замирала и вся превращалась в слух, – мы с Серёжей приехали в Париж. Первым делом решили…» Или: «Оказавшись в Берлине, помчались…» и т. д. Для неё Париж, Берлин, Нью-Йорк были реальными, земными городами с музеями, соборами, знакомыми писателями и поэтами. Для меня – «тридевятым царством»! Я жадно слушала её рассказы о путешествиях и приключениях, но более всего любила, когда она читала стихи, говорила о муже или Маяковском. Страна человеческих отношений оставалась для меня наименее изведанной, самой трудной и загадочной на свете, а именно в ней мнились главные ценности жизни.
«В цвете наши вкусы с Серёжей совпадали, мы оба чувствовали яркое… оба были недальновидными», – продолжала Ольга Викторовна. Позже она доверительно посвятила меня в пережитую личную драму, поразив не тем, что случилось в их жизни, а главным образом тем, как достойно оба с этим справлялись, как не подозревали, что на них надвигается арест и уничтожение. Расстрел Сергея Михайловича Третьякова разом разрубил все узлы драмы и самую его жизнь.
Тайным моим желанием было понять истинные мотивы смерти Маяковского. Не объяснённый в те времена школьным преподаванием литературы факт самоубийства поэта был ребусом, который страстно хотелось разгадать.
Вам, Третьяков,
заданье тоньше,
вы —
убеждённый фельетонщик.
Нутром к земле!
Прижмитесь к бурой!
И так
зафельетоньте здорово,
чтобы любая автодура
вошла бы
в лоно автодорово, —
написано у Маяковского.
Превратившись в само внимание, теперь я «нутром к земле прижималась к бурой» и пропитывалась настроением их компании, кипением страстей и тоской. «Осип в тот вечер спорил с Володей… я хотела, чтобы Серёжа принял его сторону, а он поддержал Осипа… Володя горячился, потом замолчал, – вспоминала Ольга Викторовна, – сел в угол, взял кошку на руки…» Или: «Лиля в тот вечер поддразнивала Володю. Он хмурился, мучился, будто что-то не мог проглотить…» И опять он усаживался на какой-то стул, поглаживая теперь уже собаку… Голос внутренней боли поэта начинал звучать главенствующе сильно. Не такой уж любимый Маяковский, «трибун», ниспровергатель «норм» – и этот новый, со столь ранимой душой, из рассказов Ольги Викторовны, постепенно срастались во взрывное