Подобные передвижения имели место начиная с 1820 года и стали намного более многочисленными в середине 1870‑х. Увеличение их объема значительно превышало рост мирового населения. Исследователи миграционной истории уже давно престали видеть в этих передвижениях лишь недифференцированный поток «масс», как их порой отображают крупными стрелками на упрощенных в учебных целях картах мира. Сегодня принято говорить о пестрой картине, где уровень эмиграции в разных местах мог существенно отличаться. Материалом для микроисследования в таком случае может послужить история одной деревни или группы ее жителей, переехавших в новые места. При этом в разных культурах конкретные примеры миграций имеют, как правило, много сходства: в таких случаях обязательно есть первопроходцы, организаторы и коллективная солидарность. Решения о миграции чаще принимались семьями, нежели людьми, живущими в одиночестве. В эпоху транспортной революции постепенно расширились возможности передвижения, в то же время быстро развивающиеся капиталистические отношения требовали легкой на подъем рабочей силы. Большинство эмигрантов были представителями низших слоев населения, независимо от того, происходили ли они из Европы, Индии или Китая. Мигранты стремились к тому, чтобы подняться в социальной иерархии и стать частью среднего класса. Это удавалось им чаще, чем бывшим рабам и их потомкам[621]. Соотношение между внутренней мобильностью населения и внешней («транснациональной») миграцией было непостоянным. Утверждения, согласно которым жизнь в эпоху модернизации всегда и везде становилась подвижнее и динамичнее, были бы чересчур легковесными. Более того, исследования, проведенные на материале Германии и Швеции, давно показали, что в мирные годы XX века и горизонтальная мобильность внутри общества, и интенсивность эмиграции, как правило, снижались[622]. Высокий уровень мобильности конца XIX века был для населения Европы исключением.
Вплоть до 1880‑х годов власти практически не чинили препятствий для передвижений на дальние расстояние, впрочем, это не мешало им осуществлять жесткий контроль над отдельными мигрантами. Государственную поддержку эмиграции стали оказывать только в начале XX столетия. Определенная административная открытость с обеих сторон была важной предпосылкой для формирования крупных миграционных систем. Такая открытость не была чем-то само собой разумеющимся. Так, в Японии и Китае пытались жестко контролировать отток и приток населения, так же как и внешнюю торговлю. На рубеже XIX–XX веков японские власти перешли к активной поддержке миграции в Латинскую Америку, даже предоставляли финансовую помощь желавшим уехать. Дал ли XIX век другие примеры политической поддержки мигрантов? Османская империя периодически предпринимала шаги по заселению слабообжитых районов Балканского полуострова. Австралийские колонии также вели активную иммиграционную политику. В их случае это было особенно необходимо, поскольку из‑за высокой стоимости переезда эмиграция в Австралию без посторонней помощи (unassisted emigration) была затруднительна. Австралийский континент остро нуждался в поселенцах и вынужден был привлекать мигрантов, конкурируя с Северной Америкой. Массовая эмиграция в Австралию стала возможной только благодаря программе государственной финансовой помощи, введенной в 1831 году. Почти половина из полутора миллионов британцев, переехавших в Австралию в XIX веке, получила государственную поддержку, покрывавшую издержки на переезд. Это были не кредиты, а невозвратные ссуды, для покрытия которых правительство выставляло на продажу государственные земли. В течение многих десятилетий Комиссия колониальной земли и Комиссия эмиграции в Лондоне были среди самых важных и успешных органов австралийского правительства[623]. Работа этих организаций давала возможность отбора и контроля над мигрантами. В борьбе между интересами британского правительства, которое хотело выселить «чернь», и интересами колонии, желавшей качественного пополнения собственного населения, верх одержала принимающая сторона. Случай Австралии подтверждает экономическое правило, согласно которому правительства демократических государств предпочитают проводить миграционную политику, которая способна сохранить на прежнем уровне или увеличить доходы их избирателей. Следующий вопрос, который здесь возникает, касается условий, на которых государство готово предложить мигрантам гражданство.
Разумеется, причины, побудившие отдельно взятых людей выбрать для миграции ту или иную страну, культурно обусловлены. Жители жарких стран вряд ли отправятся работать в холодные страны, и наоборот. Удобнее переезжать в местность, где уже есть довольные жизнью земляки или родственники, которые к тому же могут снабдить будущего переселенца полезной информацией. В крайних случаях, как это случилось, к примеру, с ирландцами после Великого голода, наличие земляков за морем действовало как магнит, не оставляя другого выбора. Если же перед потенциальным мигрантом открывается относительно большая свобода выбора, в действие вступают рациональные аспекты, мало зависящие от культурного контекста. Центральное место среди них занимает финансовый аспект, выражающийся в сравнении реальной заработной платы. Изначально большая разница заработка в Старом и Новом Свете уменьшилась под влиянием миграции, что, в свою очередь, стало причиной постепенного сокращения миграционного потока[624]. Фактор заработка играл серьезную роль во всех случаях. В последней трети XIX века индийские рабочие предпочитали для эмиграции Бирму, а не колонию Стрейтс-Сетлментс (современная Малайзия), поскольку до начала каучуковой лихорадки в этом регионе заработная плата в Бирме была значительно выше. При выборе страны имели значение и планы, нацеленные на далекое будущее. Мелкие сельскохозяйственные производители зачастую были готовы временно стать наемными рабочими, чтобы избежать разорения в будущем. Прогнозы в таких ситуациях были делом ненадежным. Плохо информированные и доверчивые люди порой пускались на рискованные предприятия – они верили слухам о баснословных богатствах или брачным обещаниям мошенников. Ученых-историков интересует прежде всего вопрос о том, почему из одного региона эмигрировало больше людей, чем из другого, – даже в том случае, если разница эта не очень существенная. Нужно признать, что крупные системы, связанные между собой, жили собственной жизнью. В целом они формировались, сохранялись и преобразовывались только благодаря взаимодействию неисчислимых личных решений, принятых в конкретных жизненных ситуациях, или, иначе говоря, поверялись исключительно практикой.
V. Уровень жизни: гарантии и риски материального существования
1. «Уровень жизни» и «качество жизни»
Качество и стандарты материальной жизни
В книге по истории XIX века нельзя оставить без внимания проблему материального уровня жизни. В этой главе мы даем обзор того, что наука может сказать по данному вопросу в общем плане. Но для начала хотелось бы уточнить различия, существующие между понятиями «уровень жизни» и «качество жизни». «Уровень жизни» – это категория, которая используется в рамках социальной истории, а «качество жизни» – понятие историко-антропологическое[625]. Качество жизни связано с субъективным ощущением уровня благополучия или даже счастья. Состояние счастья могут испытывать отдельно взятые личности или небольшие группы людей, качество не поддается точному измерению, и сложно провести сравнительный анализ его характеристик. Даже в нынешних условиях почти невозможно точно установить, находятся ли члены общества «А» в состоянии большей «удовлетворенности» жизнью, чем представители общества «Б». Каким был уровень подобного самоощущения в обществах прошлого, реконструировать еще сложнее. Кроме того, следует также различать бедность и нищету. Некоторые общества прошлого, хотя и были