class="p">По другую сторону советско-польской границы Мангер считался настолько недостойным автором, что запрещено было любое упоминание о нем. Сама идея переселить праотцев и праматерей в галицийское местечко рубежа веков казалась крамольной архитекторам лишенной корней и дегебраизированной идишской культуры. Сионисты, которые имели свои особые отношения с Библией, хотя и в духе ориентализма рубежа веков и «Древнееврейских баллад» Эльзы Ласкер-Шюлер (1913), предпочитали переосмысливать Библию в бедуинском духе и лишь на чистом сефардском иврите. Библейская мелодрама «Иаков и Рахиль», поставленная в Варшаве палестинским театром
Огелъ, могла послужить контрастом альтернативному
ми- драшу Мангера44. Он годился только для членов Бунда, партии, которая питала глубочайшую симпатию к Мангеру еще с тех пор, когда он единственный ставил идиш на почетное место. Этот авангард идишской пролетарской культуры, возможно, принял бы Библию — если бы она была надлежащим образом обернута в фольклор и пародию.
Чтобы разоружить потенциальных критиков, Мангер заявил, что действует из чувства сыновней преданности. В предисловии к Хумеш-лидер он писал:
В обрамлении этого [восточногалицийского] ландшафта мой отец, когда он был странствующим портновским подмастерьем, разучивал пуримшпили и разыгрывал их со своими товарищами.
Пока я писал эту книгу, шутовской колпак пурим- шпиля маячил перед моими глазами. Так же как мамины поэтически-благочестивые пантомимы над Тайч- Хумешем45.
Теперь революционное могло сойти за обыкновенное, даже почти генетически присущее с древних времен. Не важно, что интересом к возрождению идишского фольклорного театра Мангер больше обязан Гофмансталю, чем своему отцу, ученику портного, или что мангеровская техника шутовских сопоставлений заимствована, как и в его Пуримшпиле, у немецкого экспрессионизма. Не важно, что по пути через Восточную Галицию Мангер остановился в Бухаресте, где старина Людвиг — вовсе не друг семьи — разглагольствовал в не самом достойном обществе. Сила внутреннего обновления всегда исходила из культуры в целом, и появившийся бард всегда следовал ее путями.
Пурим был личиной Мангера и его излюбленной метафорой, позволявшей вернуть еврейскую пародию, драму и Библию в повседневную жизнь. В «Фольклоре и литературе», манифесте, опубликованном в апреле 1939 г., Мангер утверждал, что основными источниками самобытного еврейского мифа были Библия, пропущенная сквозь фильтр фольклора, и драма, представленная в виде баллады. Идишская литература могла принести утешение в эти трагические времена, только опираясь на фольклорную основу. И можно было выбирать из двух существующих цепочек традиции: лирическое направление Переца и еврейских неоромантиков, которое обращалось к религиозным и хасидским источникам, и гротескно-реалистическое направление, доведенное до совершенства Шолом-Алейхемом46. Мангер выступал за искусство творческого реструктурирования, а не измены. Он хотел смешать лирику с гротеском, мать с отцом, Переца с Шолом-Алейхемом. Мангер уже сшил для себя свое новое одеяние сам, а когда закончил его, то назвал Медреш Ицик.
Мидраш Ицика не только обязан своей формой Перецу и Ан-скому. Измена Переца религиозному и хасидскому фольклору во имя светского гуманизма вернула в новую идишскую литературу этическое измерение. Мангер воспользовался этими этическими идеями и сделал еще один шаг вперед. Мидраш Мангера, как писала Р. Вайс, использовал пародийно-библейское повествование, чтобы доказать, что «настоящее, при всем его ничтожестве, с этической точки зрения является улучшением прошедшего»47. Перенеся источник еврейской морали с небес на землю,
Мангер решился на ошеломляющий переворот, оспорив традиционную точку зрения, сформулированную в революционном очерке Ан-ского 1908 г. Согласно Ан-скому, библейский монотеизм несет в себе отпечаток насилия и племенного строя, в отличие от идеи духовной борьбы, характерной для еврейского народного творчества. Библейский народ Мангера был народом гуманистической Книги48.
В этой книге не было места для великой истории творения, откровения и в особенности избавления. Нигде не увидишь Моисея, даровавшего закон. Нет ни Исхода, ни Синая. Нет и мессианских фигур, даже пророка Илии. Праматери, праотцы, цари и придворные — персонажи смехотворные, полные сознания собственной важности, и мидраш Мангера превратил их местечковое потомство в этническую и этическую аристократию. Выискивая в Библии их домашние драмы, Мангер принимал сторону неудачников или смещал акценты в священном источнике. Так, Авраам бичует Лота, произнося целую речь о пьянстве, но потом гордый патриарх выдает и собственные пороки. «Последняя ночь Агари в доме Аврома» — это голос страдания брошенной любовницы, которой нужно уйти со своим незаконнорожденным сыном и «прислуживать чужим». Именно это неявное пренебрежение к библейскому пантеону так разозлило ортодоксальную элиту.
Многим он был обязан и Шолом-Алейхему. Мангер научился у него облекать сырой материал живого фольклора в форму искусства для образованных, связывать собственное сочинение с безличной и исключительно консервативной народной традицией, научился находить волшебное в приземленном, усвоил, как на самом деле предоставить слово народу, а не только прославлять его со стороны.
Голоса, звучащие в Медреш Ицик, это не просто голоса молчащих в Библии Исава и Агари; праматери Сарры, все еще бездетной в возрасте девяноста лет, Лии, которая выплакала все глаза над бульварным шундроманом. Это еще и голоса Гольдфадена, Э. Т. А. Гофмана, который умел описать, как слеза разговаривает с тенью на полу; и прежде всего, голос Золотой Павы — персонификации идишской народной песни. Медреш Ицик содержит красноречивое свидетельство о поэзии и чувствах, которые живут в идишских колыбельных и любовных песнях, не говоря уже о пословицах и поговорках. В лучших из библейских народных стихотворений голоса звучат в хоре других голосов: куплет из любовной песни («Дым из трубы паровозной, / Дым из трубы печной — / Такая вот, ой мамочки, / Цена любви мужской») становится частью внутреннего монолога Агари, которая пытается оправдать жестокость Авраама и, в свою очередь, заставляет услышать собственный голос поэта.
Этот голос — великое достижение Мангера. Он совсем не похож на книжный и ироничный голос рассказчиков Переца, равно как и на записанный «вживую» голос подставных рассказчиков Шолом-Алейхема. Народный голос Мангера редко отклоняется от четырехстопного и трехстопного размера и рифмы abcb и никогда не звучит дольше одиннадцати строф, в то время как перед читателем разыгрывается трехактная драма49.
В начале сцены перед нами предстают Агарь, сидящая на кухне, — и эта кухня одновременно ее тюрьма и убежище, и тени, отбрасываемые лампой, играют в кошки-мышки на стене. Она мышка, а Сарра, важная и могущественная пушке-габете (сборщица пожертвований), — кошка. Всего несколько часов назад Авраам выбросил ее из своего сердца и из своего дома, причем с таким бессердечием и злобой, что Агарь все остальное время вспоминает тот мир, который она знала50.
Ди шифхе Гогор зицт ин ких,
А ройхиклемпл брент Ун шотнт саме кецун майз Ойф але гройе вент.
Зи вейнт. Се гот дер балебос