Ир гайнт гегейзн гейн.
«Клипе, гот эр гезогт,
Ду третст мих on, ци нейн?»
Сурче ди пушке-габете Гот им шойн видер онгередт:
«Одер ду трайбст ди динст аройс,
Аз ништ вил их а гет».
Агарь-служанка в кухне сидит,
Лампа коптит перед ней,
От лампы на серых стенах — Кошки-мышки теней.
Плачет Агарь. Хозяин ее Нынче из дома прогнал.
«Только без фокусов. Поняла?
Уйдешь и точка», — сказал.
Авромиха-старостиха вчера Сказала ему: «Выбирай —
Или служанку из дома гони,
Или развод мне давай».
Самое время (во втором акте) воспроизвести всю эту любовную историю. Агарь открывает свой сундучок с приданым и перебирает подарки, которые преподнес ей Авраам, наряжая ее во время свиданий у железнодорожного переезда. Тяжелый кухонный чад в этих думах превращается в дым паровоза, готовый утешительный символ мимолетной мужской любви.
Ун Гогор немт фун куферт аройс А байчл крелн ви блут,
А фартехл фун гринем зайд Ун а штройенем зумергут.
Ди захн гот эр up гешенкт,
А мол вен зей зенен геган Шпацирн ибер дер лонке,
Дорт, ву эс гейт ди бан.
«Ой, азой ви а ройх фун а коймен Ун азой ви а ройх фун а бан,
Азой из, маме гетрайе,
Ди либе фун а ман.
Ву вел ихмих ицт агинтун Митн пицл кинд ойф ди гент?
Сайдн немен зайн бенкарт Ун гейн динен ин дер фремд».
Из сундучка вынимает Агарь Нитку коралловых бус,
Шляпку соломенную, за ней Следом — зеленый бурнус.
Вещи, которые как-то раз Авром купил ей, когда Гуляли они на окраине,
Где ходят поезда.
«Дым из трубы паровозной,
Дым из трубы печной —
Такая вот, ой мамочки,
Цена любви мужской.
Куда теперь ты денешься С ребенком-то грудным?
Возьми билет на поезд,
Прислуживай чужим».
(с. 35-37)
Хотя она просто служанка, да при этом еще и шикса, дом Авраама был ее домом. Через несколько часов она отправится в изгнание, может быть, на этом самом поезде. И если народная мудрость о дыме и мужской любви утешает ее в минуту глубочайшего горя, то подметая и убирая, она возвращается к мысли о нем. Утешившись воспоминаниями — и праведным негодованием, — она обращается к рутинному физическому труду, чтобы преодолеть боль, и он становится знаком ее собственной неизменной любви.
Зи немт ин дер гант дем безем Ун керт цумлецтн мол ди штуб Ун эпесунтер дер блузке Филт, аз с’гот им нохлиб.
Зи вашт нохэйн мол ди телер Ун шайерт ди куперне фан —
«Азой ви а ройх фун а коймен Из ди либе фун а ман».
Берет напоследок веник Агарь И подметает сор...
И что-то под блузкой знает:
Авром ей люб до сих пор.
Тарелки моет последний раз,
Чистит кастрюлю она.
«Дым из трубы паровозной —
Любви мужской цена».
(с. 37) '
Мидраш Мангера (подобно классическим мидра- шам былых времен) расцветает на анахронизме, который обыгрывается здесь в полной мере: весь сюжет об Аврааме и его внебрачной связи со служанкой, в результате которой рождается ребенок, разворачивается как сюжет многоженства, на фоне традиционного библейского и ближневосточного пейзажа, если не обращать внимания на печную трубу, поезд, горшки и сковородки, соломенные шляпки, разводное письмо и идеал романтической любви. В «Последней ночи Агари в доме Аврома» не только современность лучше древности, но даже иноверка лучше еврейки, а женщина лучше мужчины. (В других стихотворениях, в центре которых стоят личные горести Авраама и Сарры, они вызывают гораздо больше сочувствия.) Язык тоже изобилует причудливыми анахронизмами: Авраам называет Агарь клипе, буквально «раковиной» или «шелухой», термин каббалистического происхождения, а Агарь в ответ бросает ему: бенкарт. Мамзер, обычное идишское слово для обозначения незаконнорожденного ребенка, звучало бы тут несколько по- иному, в процессе повтора потеряв хлесткость, если не буквальное значение. Бенкарт — это его польский эквивалент, который не только доносит ощущение незаконности, но. и придает словам Агари оттенок непристойности. Бенкарт, отношение Авраама к Исмаилу как к досадной помехе, представляет собой яркий контраст с горькой судьбой Агари, которая осталась ни с чем, только- митн пицл кинд ойф ди гент, с грудным ребенком на руках51.
Мангер использует фольлорные тексты так же, как авторы мидраша, раввины древности, приводят стихи из Писания для обоснования новых толкований. Идишская народная речь или случайный куплет из народной песни на идише — главные источники цитат для Мангера. Но как уже давно было известно маскилим, этот «лингвистический фольклор» обращен к народу Книги, представители которого в состоянии перебрать бесконечное число цитат, не придумав при этом ничего нового. Мангер, великий реставратор и защитник фольклора Новейшего времени, в гораздо большей степени маскил, чем может показаться на первый взгляд. Именно там, где можно ожидать бурного потока идишской фольклорной речи, в так называемых «библейских стихотворениях», он использует материал этого рода весьма умеренно — и смело.
Авраам, например, в первых строфах «Аврома и Соры» философски формулирует свою веру грубой фразой Битохн майи вайб, аз Гот вил шист а безем ойх («Веруй, жена. Захочет Господь / Даже метла расцветет»). И хотя эта фраза становится у престарелого патриарха расхожей, превращается в постоянный ответ на красноречивые жалобы Сары, тоскующей по собственному ребенку, она приобретает новый смысл, возможно не понятный Аврааму. Разве девяностопятилетний старец — не та самая старая метла, которая расцветет, если Бог пожелает? Разве не это означает избитая фраза, спрашивает поэт-комментатор52.
То же и с упомянутой любовной песнью Агари. Да, любовь подобна паровозному дыму, но только до тех пор, пока поэт не проникнет в самую суть этого подобия и не переделает его в трехактную драму, где в поезде сливаются воедино прошедшее, настоящее и ближайшее будущее, продолжает свое существование в виде опыта или поэзии. Только тогда скрытая драма идишских колыбельных, любовных песен, женских молитв, пословиц и афоризмов может вдохнуть новую жизнь в затверженные библейские истории.
Как поля, куда Рахиль выходит набрать воды, поля, пахнущие сумерками и сеном (фун деме- рунгун гей, «Синие, тихие сумерки / Густы, словно мед»), стихи в Медреш Ицик представляют собой сплетение поэтического желания и повседневности. Благодаря этому несравненному качеству— смелому и порой своенравному смешению высокого и низкого, пафоса и пародии, идишско- го, немецкого и славянского — модель остается свежей и плодотворной. Благодаря Перецу и Шолом-Алейхему, чьи образы Мангер воспринял давным-давно, поэт-рассказчик добился совершенных интонаций, сделавших эту модель практически вневременной. После того как Мангер пожал плоды доморощенной пародии, сюжетов и поэзии, ему осталось только овладеть чувством места.
В утренних серых