из уст в уста. Изрядное число его детских стихотворений были положены на музыку19. Когда в 1928 г. Еврейское школьное объединение пригласило в Черновицы делегацию деятелей идишской культуры, чтобы отметить годовщину знаменитой конференции, Штейнбарг завоевал внимание еще более широкой публики. Гвоздем программы был
вортсконцерт, драматическая декламация молодого актера Герца Гросбарта, который оживил басни Штейнбарга, подражая речи животных, а его опыт выступлений на немецкой сцене придал выразительности исполнению баллад Мангера. С тех пор басни и баллады
стали неотъемлемой частью идишского репер-
20
туара .
К тому же пример Штейнбарга научил Мангера тому, какую силу может иметь один-един- ственный жанр. Вопрос, было ли предпочтение, оказанное Мангером балладе, обусловлено чтением таких немецких авторов, как Гете, Шиллер или фон Гофмансталь, или знакомством с творчеством Мани Лейба, Зише Ландау или Мойше- Лейба Гальперна, остается открытым. Но несомненно, что именно Штейнбарг, имя которого неразрывно связано с басней, показал земляку, каким образом можно превратить старомодный жанр дидактического стихотворения в современную классику.
В конце 1928 г., когда Ицхок Мангер совершил свое первое важное путешествие в Варшаву, двадцатисемилетний поэт уже точно знал, откуда он пришел, куда направляется и что нового он может предложить. С одной стороны, он сравнивал себя с Танталом, сыном Зевса, который в загробном мире наказан вечным голодом и жаждой. Мангер-Тантал, родившийся в провинциальном румынском болоте, мог только мечтать о том, чтобы припасть к идишским водам, текущим через советскую границу или отведать плодов, произрастающих на польско-еврейской ниве21. Варшава тех лет была космополитичной гаванью. С другой стороны, в выступлениях и интервью, которые относятся ко времени его приезда, он авторитетно говорил об идишской поэзии в Румынии (и его собственном центральном месте в ней), о традициях народной песни у румын, о цыганах, об испанцах, о фундаментальной связи между фольклором и современной лирической поэзией, и прежде всего о балладе. Критику Шлойме Бикелю он сказал: «Моей основной сферой будут теперь баллады в фольклорном духе (ди фолкстимлихе баладн), которые продолжат балладную линию [в еврейской культуре], начинающуюся от Библии и тянущуюся до наших дней. Это будет попытка создать второй фольклорный эпос на идише после Фолкстимлихе гешихтн
Переца»22. Варшава — это, может быть, второй Париж, но Румыния — это источник современной идишской «басни, гротеска и баллады», родина Гольдфадена и Збаржера, а возможно, и место второго рождения Переца23.
Если баллада действительно была для Мангера мостом к Библии, как утверждает Шлойме Бикель, то письменные свидетельства, оставленные сами Мангером, свидетельствуют об ином. Баллада для Мангера была окном в мир и мистическим источником всей великой поэзии; он усматривал в ней кровь и смерть; величайшими ее образцами были «Лесной царь» Гете и «Ворон» По24. Непреодолимое расстояние отделяло басню — освященную временем форму еврейского самовыражения — и балладу, позднее всего сформировавшийся и наименее еврейский жанр идишского фольклора. Хотя баллада имеет глубокие корни в устной традиции, Мангер предпочел ее потому, что она универсальна и тесно связана с природой. В лирических балладах, которые он писал в эпоху своего ученичества, пейзаж, оставаясь неуловимым, был наиболее важным элементом: «Чудесная баллада о старой рыбачке, которая ушла на поиски своего мертвеца в темную осеннюю ночь», «Баллада о дорогах», «Баллада об улыбках», «Баллада о ночном человеке с синим фонарем», «Баллада о гусаре и ночном человеке», «Баллада о скитальце с серебряной звездой», «Баллада о ночи». Он правильно сделал, что не опубликовал их25.
Если бы Мангер использовал балладу просто как средство для гешпенцтер, готических полуночных пейзажей, этот замысел оказался бы бесплодным. Но он нашел такую форму лирики, которая оказывала воздействие с помощью диалога, персонажа, символического пейзажа, строгих ритмов и рифм, повторов и языка, близкого к народной песне. Все это он сполна воплотил в пятнадцати балладах о любви и смерти, вошедших в его первый опубликованный поэтических сборник, Штерн ойфн дах («Звезды на крыше», 1929). Мангер был в полном смысле современным певцом баллад, способным превратить свое личное видение в средство общего опыта, использовать сложные поэтические приемы, чтобы добиться чистоты тональности, которая свидетельствовала о силе народа и таланте конкретного поэта. Диалог между еврейской матерью и ее скорбящей дочерью, встреча между порочным человеком и Иисусом на перекрестке стали символическими картинами нового поэтического порядка. Мангер воспользовался сжатой и строгой балладной формой, для того чтобы совместить лирическую чувствительность немецкого поэта, этическую чувствительность современного секуляризованного еврея и драматическую чувствительность урожденного рассказчика.
Повествуя о трагической утрате и безответной любви, типичная баллада передает конфликт между детьми и родителями, эросом и смертью, настоящим и грядущим миром. Баллады Мангера—не исключение: «Баллада о серебряной фате», «Баллада о трех белых голубках», «Баллада о красном кольце» и самая совершенная — «Баллада о свете» — все они разрабатывают тему девушки, чье ожидание суженого заканчивается смертью или потерей дома. Современный певец возвращает потертый сюжет к жизни, расцвечивая его — белый (чистота, непорочность, смерть) сражается против красного (любовь, страсть, жизнь) — и изображая все внешнее — свет, тьму, бурю, снег, как отражение внутреннего состояния персонажей26.
«Генуг гейомерт, техтерл,
Ун ойсгевейнт дем пайн!»
«Зе маме, ойфн фон фун нахт А вайсн килн шайн».
«Ну что ты плачешь, доченька?
Опять покоя нет!»
«Я вижу, мама, там, в ночи,
Холодный, белый свет».
Трехстопные строки и традиционная схема рифмовки abcb оригинала скрывают то, что мы сталкиваемся с матерью и дочерью в момент, когда они увлечены разговором о значении света. Для них это не абстракция. Как ни старается мать развеять белое сияние с помощью проверенной временем формулы «Да брось, тебе почудилось, / Скорей забудь о нем», дочь уже слилась с этим светом: «В нем сердце бедное мое / Сгорает, как в огне». Соблазнившись недоступным белым светом, дочь идет навстречу своей судьбе и превращается в темное и зловещее его отражение. Впоследствии Мангер добавит в свою палитру еще серый и в особенности синий цвета.
Сохранив трехчастную структуру баллады и группировку персонажей по три (мать, дочь, белое сияние), Мангер также подарил идишской балладе то, чего у нее никогда не было: диалог персонажей, речь которых отражает их гендерные и возрастные отличия (мать использует народный язык, тогда как речь дочери скорее «поэтическая»), пейзаж, который сочетает в себе географическую специфику и символическую нагрузку, и музыкальные характеристики, знакомые и новаторские одновременно. Баллада была естественным жанром для такого поэта, как Мангер, сочинявшего стихи вслух, а не на бумаге, и помнившего все свои произведения наизусть27.
Предпочтение, отданное балладе, для идиш- ского писателя послевоенного поколения,