внутреннего диалога, и всех их объединяет любовь к родному языку. Идишская культура, по Мангеру, — детище
Гаскалы, эмансипации от иврита и (что довольно интересно) от хасидизма. Поскольку
маскилим были прогрессивны по определению, не было необходимости приплетать классовую борьбу (как это делали советские ревизионисты). Единственный рабочий поэт, которого изобразил Мангер (Йосеф Бовшовер), был душевнобольным. Самая пространная глава была посвящена Велвлу Збаржеру, которого Мангер изобразил как чисто лирического поэта. Автор посвятил свою книгу учителям и ученикам системы светских школ на идише, существовавшей в Польше57.
Но как видно даже из заглавий его поэтических сборников, поэту все тяжелее становилось быть во главе своего царства перед лицом исторических событий: «Звезды на крыше» (1929)? «Фонарь на ветру» (1933), «Сумерки в зеркале» (1937) и «Облака над крышей» (1942). «Байм ранд фунем опгрунт верт дос гелехтер нох фар- шайтер (На краю пропасти даже смех становится отчаянным)», — писал он в предисловии к «Жизни в раю». Поэтому рай теперь был поделен на три части — турецкую, еврейскую и христианскую — и требовался паспорт, чтобы попасть из одной в другую. Там, в раю, у фотографа реб Зейделя нет зрителей на последний пуримшпилъ о Ное в ковчеге, где среди прочих интриг присутствует делегация свиней, которые вскидывают руки в гитлеровском приветствии, маршируя по сцене с песней:
<Хайль, реб Hoax, хайль!>
Реб Hoax, увы и ах!
Хрю-хрю, нам грозит крах!
Скажите Ноихе своей,
Что грешно так мучить свиней!
Хрю-хрю, трефные мы, это верно,
Но морить нас голодом скверно!
При том что пуримская пародия была очевидным средством политической сатиры, бравада Зейделя только прикрывала горькую реальность: даже в раю евреи живут лишь по милости гоев. Когда два еврейских ангела, Шмуэль-Аба и его закадычный друг Пишерл, входят в христианский рай в попытке спасти и вернуть домой сбежавшего быка Шор га-Бора, их встречает ангел Димитрий, популярный на Украине ангел-ненавистник евреев, и только потом дер гейликер Петрос, добрый святой Петр, который говорит по-русски, берет их под свое покровительство. К счастью, фольклор и любовь — такие же великие противовесы в раю, как и на земле. Шмуэль-Аба и Пишерл путают святого Николая с Ильей-пророком, а Пишерл теряет голову от любви к Анеле, ангелице с золотыми косами и голубыми глазами. (Пишерл все-таки не женится на ангелице-шп/ссе; он возвращается в еврейский рай, когда их задача выполнена.) Так что рай полон тех же загадок, которые присутствовали в более ранних стихах Мангера — безответной любви, смерти, желания, меланхолии. Со времен Шолом-Алейхема народный репертуар и славянский пейзаж не использовался так эффективно для проведения идей равенства и гуманизма58.
Со времен Шолом-Алейхема живой рассказчик не придумывал истории, в которой жизнь была бы представлена столь своеобразно. Рай, как Касриловка, дал писателю второй шанс: прожить идеальное детство, родиться с даром рассказчика, и никогда не покидать безопасного дома. Герой Мангера, единственный, сохранил в точности воспоминания о жизни в раю, мог ублажить местечковых стариков на земле почти как младенец Иисус волхвов в Вифлееме. Вернув им утраченную коллективную память о рае, падший ангел Шмуэль-Аба Аберво возвращает ее и себе, о чем свидетельствует его странная фамилия: Абер-во — черновицкие евреи, вставляя в речь это словечко, показывали, что они настоящие немцы, а не какие-нибудь галицийские ост-юден. «Ни в жизнь!» «Что ты говоришь!» — так можно примерно передать это разговорное выражение. Но на сей раз Мангер нацелил шутку на себя самого. «Абер-во, Мангер, — как бы говорит он, — раз уж ты принялся выдумывать прошлое, ты должен еще и превратить его в миф». Для полноты картины художник Мендл Рейф, близкий друг автора, использовал Ицика и Ноте Мангеров в качестве моделей для «двух влюбленных ангелов», за которыми Шмуэль-Аба и Пишерл следили, гуляя однажды вечером по улицам рая59.
А потом наступила война. В последовавших испытаниях и бурях — Мангер оказался без действительного паспорта в Париже, добрался до Марселя, бежал в Тунис, оттуда попал в ливерпульский госпиталь и, наконец, нашел убежище в Лондоне вместе с Маргарет Уотерхаус — он видел, как все мечты об идишском ренессансе уничтожаются вместе с его читателями. «Куда теперь? Что дальше?» — поет еврей, который увидел полумесяц в кукурузном поле (написано в Лондоне в 1941 г.). «Я стал скитальцем по пространству и времени, неугомонностью между Богом и человеком, печальной и безудержной мелодией, раздающейся с рога луны»60. Мангер горячо возненавидел немцев, чьей культурой он когда-то так восхищался, и идишскую литературную элиту, которая так недостойно обращалась со своими великими поэтами. Самый страшный удар обрушился на него в марте 1944 г., когда пришло известие о смерти его любимого брата Ноте. Эта новость до такой степени лишила Мангера душевного равновесия, что он написал открытое письмо Я.-И. Сегалу и Мелеху Равичу, в котором отрекся не только от идишской литературы, но даже и от языка идиш61.
Ноте стал мертвой музой Мангера. Поскольку гротескная реальность, как он объяснил Мелеху Равичу в минуту просветления, сделала ненужным написание баллад, Мангер обратился к сонету и написал восхитительный цикл сонетов в память о своем брате. Он также вернулся к Библии, на сей раз к книгам Руфи и Иова, а также к истории Каина и Авеля.
«Авель, брат, просыпайся — пора!
Что-то нынче красивый ты...
Может, это удар топора —
В нем причина такой красоты?»
«Где ж была она раньше — в самом топоре?
Или где-то в тебе жила?
Ну, скажи мне, скажи скорей —
Покуда ночь не пришла».
«Ученик портного Ноте Мангер, изучающий Библию», добавил еще пятнадцать хумеш-лидер, основанных на двух первых книгах Царств. Так Библия стала для Мангера книгой памяти, вечного изгнания и искупления. Она превратилась в толстый том, который люди спасают из огня — чтобы помочь потерявшему надежду автору преодолеть этот страшный раскол62.
Его стихи перенесли потрясение гораздо лучше, чем психика. В стихах нет ни следа той болезни, от которой страдал сам Мангер, нет также следа войны или послевоенного периода, когда Мангер находился в самом ужасном и нар- циссическом состоянии духа. И еще, если Рохл
Ауэрбах, которая чудесным образом выжила в Варшавском гетто и спасла из пламени войны бумаги Мангера вместе с некоторыми другими сокровищами лишь для того, чтобы наткнуться на вспышку мангеровского гнева, когда они воссоединились в Лондоне, если Рохл Ауэрбах смогла сохранить молчание по поводу всего, что произошло между ними, то имеем ли мы право судить Мангера? Он достоин намного большего, чем те агиографы, которые