Джека Холта, а главным героем в этом фильме стал Шарль де Рошфор[187], его импортировали из Франции. Во время работы Рошфор принялся оказывать мне всевозможные безобидные знаки внимания, как это принято у мужчин в его стране. Он был мне благодарен, что я согласилась с его кандидатурой, и потому проявлял особую галантность. К сожалению, это породило сплетни среди работников киностудии, а сотрудники рекламного отдела, которые постоянно боролись за место на газетных полосах для поддержания зрительского интереса, принялись публиковать небольшие материалы, наполняя их хитроумными двусмысленностями и недомолвками, как бы намекая, что у Чарли, возможно, появился соперник…
Однажды вечером я вернулась домой с работы и обнаружила, что Чарли ждет меня в гостиной. Ночь была теплая, и застекленные двери, выходившие в сад, были открыты настежь. Я войти не успела, как он требовательно вопросил:
— А чем это ты вообще занималась целый день?
Я недоуменно уставилась на него, подумав, уж не лишился ли он рассудка.
— Ты же прекрасно знаешь, чем я занималась. Работала.
— Ха! — воскликнул он. — Работала! И перед камерой, и позади нее… Название фильма как нельзя лучше подходит — «Обман»…
Я была до того ошеломлена, что ничего не ответила, а он все не унимался, срываясь на высокий, тонкий фальцет…
— Это для меня у тебя нет времени. Слишком устала, говоришь? А почему? Из-за этого молодчика, этого лягушатника — вот почему! Мне всё-всё рассказали…
Это было настолько смехотворно, что я даже не стала ничего отвечать. Чарли сам лучше всех знал, как делается «паблисити», как создается шумиха вокруг имени какого-то актера. Да что там, достаточно вспомнить, сколь расторопно он поверял репортерам, каковы наши отношения. Он не мог не понимать, чего стоят пустые сплетни, рожденные на киностудии, но уняться никак не мог, продолжая орать:
— Вот, у тебя совесть нечиста, а потому и сказать нечего!
— Ничего подобного, — наконец сказала я, сохраняя хладнокровие. — Я актриса немых кинофильмов и не собираюсь отвечать придуманными объяснениями на воображаемую мелодраму. Кроме того, разве не ты твердил, что мне пора научиться молчать и слушать, особенно когда говоришь ты? Но это замечание лишь усилило его гнев. Он изрыгал непрекращавшийся поток обвинений, уличая меня, что я была неверна ему со всеми, кто только попадался на моем пути. Когда я уже больше не могла выносить всего этого, я перебила его, спросив:
— Где твоя шляпа?
— Ты о чем? — проворчал он.
— Пожалуйста, найди ее, потому что ты уходишь из моего дома навсегда. Больше не нужно ни слез, ни просьб дать тебе последний шанс, ни примирений, о которых ты сможешь сообщить газетчикам. Мне все надоело! У меня больше нет сил выносить подобные сцены. Это конец.
На лице Чарли появилось странное выражение — радости страдания. Такое можно видеть лишь на картинах, где изображены страстотерпцы, пострадавшие за веру. Он получал острое, утонченное удовольствие мазохиста от причиненной ему боли, и я вдруг осознала, причем с некоторым отвращением, что именно этого он всегда и желал — чтобы я доставляла ему боль. Вся его грубость и жестокость предназначались для того, чтобы заставить меня дойти до точки и сделать ему больно. Тут в кустах под окном гостиной раздался шорох, и при свете луны я увидела, как двое удирают подальше от дома, бегут по газону. Было ясно, что это репортеры, и на следующий же день вся эта сцена попала в газеты.
Позже Чаплин сделал не одну попытку помириться, однако теперь ничто не могло меня растрогать. Когда наш общий друг, Руперт Хьюз, через неделю пригласил меня на ужин, я отказалась прийти, подозревая, что это делалось с целью вновь свести нас с Чарли. Руперт подтвердил позже, что мои подозрения были справедливы. Через несколько лет ко мне попало письмо, в котором Хьюз описывал именно эту вечеринку нашему общему знакомому. В нем он рассказал, что Чарли признался, как невероятно любит меня, как просто сходит с ума, поскольку я не желала встретиться с ним или хотя бы поговорить по телефону. Это он попросил Руперта устроить вечеринку и пригласить меня, а когда я в последний момент передала ему свои сожаления, что не смогу прийти, Чарли весь вечер просидел страшно мрачный.
Любой, кто прочитал автобиографию мистера Чаплина, заметит существенные различия между его воспоминаниями о наших взаимоотношениях и моими, впрочем, мои воспоминания подкреплены документальными свидетельствами. Я рассказала обо всем в точности так, как это было. И, возможно, наиболее уместным завершением истории моих романтических отношений с Чаплином можно повторить огромный заголовок на первой странице газеты Los Angeles Examiner от 2 марта 1923 года:
ПОЛА НЕГРИ БРОСИЛА ЧАПЛИНА.
Глава 9
Голливуд, который я знала тогда, остался в мечтах. Его давно уже нет и в помине. Но все же и тогда иллюзии скрывали жестокую реальность этого места, исполненного отчаянием и безысходностью. Снаружи оно представлялось сверкающим, ярким, прекрасным, однако на его оборотной стороне господствовал страх, возникали личные трагедии. Ослепительные улыбки, вызывавшие восхищение во всем мире, нередко скрывали комплексы, которые доводили актеров, этих немногих избранных, этих любимцев публики, до крайних проявлений моральной ущербности. Их мучили постоянные страхи… Примет ли киностудия сценарий? Не погаснет ли наутро звезда кино, так ярко засиявшая накануне? Принесет ли прибыль следующий фильм, в каком ты снялся? А если упадет барометр кассовых сборов, что измеряет все эмоциональные и экономические бури? В случае успеха фильма выигрыш был порой столь грандиозным, что его невозможно себе представить. Но и ставки в игре были не менее грандиозными, пусть платить требовалось иной валютой.
Пола Негри, Голливуд, 1923
Чем сильнее это завораживавшее место манило меня, тем больше я чисто инстинктивно уходила внутрь. Не желая окружать себя целой армией случайных знакомых, я старалась защититься с помощью элитной гвардии немногих, но действительно настоящих, преданных друзей. Бесконечные пирушки всю ночь напролет, где рекой лился контрабандный виски — это было не по мне. Лишь напряженная работа позволяла ощутить полноту счастья, и поэтому я с наслаждением отдавала всю себя творчеству. Пусть кто-то устраивает шумный кавардак, а я спокойно, не привлекая внимания, займусь своим делом. Для достижения успеха нужны невероятные усилия, а сколько их требуется еще и потом, чтобы сохранить свою популярность. Все это слишком серьезно, чтобы взять и утратить достигнутое из-за беспутной, загульной жизни… У тех любителей удовольствий, кто потакал своим желаниям, карьера в кино обычно была очень недолгая, беспощадно обрывалась… Для