class="a">[183]. Чарли выбрал его (как и большинство своих друзей) ради интеллектуального общения, которое тот был способен предоставить, и по причине искренности его дружеских чувств.
В гости к супругам Моррис приезжал Синклер Льюис[184], и однажды, когда мы все сидели на террасе в испанском дворике, он появился в воротах. Чарли вскочил, чтобы поздороваться с ним, и с гордым видом громогласно объявил:
— Рыжий, познакомься[185] с моей дамой сердца, моей любимой! Я с трудом удержалась от того, чтобы не устроить ему сцену, но смогла справиться со своим гневом, правда, лишь до тех пор, пока мы с Чарли не остались наедине. Тут я накинулась на него:
— Как ты смеешь унижать меня в присутствии своих друзей!
Чарли оторопел:
— А что такого? В чем дело, любимая?
— Что это еще за любимая?! Как у тебя язык повернулся назвать меня таким словом в присутствии незнакомого человека?
Чарли расхохотался:
— Дорогая, это слово не означает то, что тебе померещилось. Когда мы говорим sweetheart, то есть любимая, лапочка, это просто проявление нежности. Это означает…
— А мне наплевать, что оно означает. Для меня это вроде как любовница. Я не потерплю, чтобы ты так называл меня перед людьми.
Чарли призвал Моррисов и Льюиса как арбитров, чтобы защититься от моих обвинений. Конечно, они подтвердили всё, что он говорил, а затем принялись называть другие нежные словечки, которыми американцы награждают друг друга. Вся наша размолвка тут же превратилось в некую игру, поскольку раздавались такие слова:
— Ягненочек!
— Пупсик!
— Солнышко!
— Золотко!
Странно, что самый главный вывод из этого происшествия я сделала гораздо позже. В тот день мне вообще не пришла в голову простая мысль: прежде я гордилась, что была любовницей Петрония, и сама рассказывала об этом направо и налево, а в данном случае постыдилась разгласить наши близкие, интимные отношения с Чарли…
Киностудия прервала наши увеселения и радости, вызвав меня на деловые встречи, где обсуждался мой следующий фильм под названием «Обман». Чарли был этим страшно недоволен. Тут проявилось давнее противоречие между требованиями профессии и любовными отношениями, но я не предполагала, что это окажется проблемой для того, кто сам был актером. Он не желал понимать, почему я должна предпочесть его обществу обязательства, предписанные мне по контракту со студией, и мы в результате сильно поссорились. Я попыталась объяснить, что если он был сам боссом на своей киностудии, то я — всего лишь работник по найму. Наконец он несколько утихомирился, однако тут же требовательно заявил: как только закончится мой контракт с Famous Players, новый договор я должна буду подписать с его United Artists. Тогда он сможет полностью распоряжаться и моей профессиональной, и моей частной жизнью. Меня эта идея весьма обеспокоила. При всех своих гениальных качествах Чарли слишком часто вел себя как ребенок, и его настроение могло резко измениться от глубочайшей грусти до вспышки необузданного гнева. Я была вполне готова к необходимости справляться с этим в нашей личной жизни, но перспектива иметь такого эмоционально лабильного начальника, склонного к неожиданным переменам настроения и определяющего мою карьеру в кинематографе, меня определенно пугала. В отличие от многих других актрис, я обретала бо́льшую уверенность в своем творчестве, работая с такими сильными, способными, хладнокровными руководителями, как Цукор, Давидзон, Герц или Лэски, хотя порой и с ними возникали трудности.
На этапе предварительного планирования съемок фильма «Обман» было немало споров насчет лучшей кандидатуры на роль главного героя. Если уж мне пришлось согласиться работать с такими режиссером и сценаристкой, как супруги Фицморис, я хотя бы хотела добиться в качестве партнера кого-то из очень опытных, сильных актеров. Первым делом я подумала про Уоллеса Рида[186], поскольку мне очень нравились фильмы с его участием. Руководители киностудии возражали против него, уклончиво выдвигая всевозможные причины, но я стояла на своем. Лэски в конце концов сдался. «Ну, так и быть, Пола, — сказал он. — Я договорился о встрече с ним. Думаю, что ты сама поймешь, отчего мы не хотели давать ему роль». Я помнила образ Уоллеса на киноэкране — это идеальное воплощение американского красавца-мужчины. Какое же потрясение я испытала, увидев его воочию: в комнату вошел дрожащий хлюпик, полная развалина… Кожа у него была нездоровая, бледно-желтая, и он исхудал так, что превратился буквально в скелет, обтянутый кожей… Самое заметное и неприятное в его облике были глаза. Зрачки сужены до величины булавочной головки — явное доказательство, что он принимал наркотики. В таком виде ему ни в коем случае нельзя было разрешать сниматься, ради него самого. Когда Рид заговорил, его голос был едва слышен, не громче шепота.
«Я скоро выздоровлю, — сказал он. — И вернусь в кино. Мне лишь нужно снять фильм вместе с тобой».
Было совершенно очевидно, что выздороветь он уже не сможет — слишком поздно. Я не знала, что сказать, посмотрела на Фитци и продюсера, умоляя прийти мне на помощь, но оба, стоя рядом со мною, продолжали молчать. На их довольных лицах было написано одно: «Мы же тебе говорили!» Я собрала все свои силы и пролепетала: «Конечно выздоровеете, мистер Рид, все получится. Скоро…»
Позже я вспомнила разные скандалы, которые уже тогда начали омрачать яркие карьеры многих голливудских киноактеров, и задумалась, стоят ли несколько лет славы той ужасной цены, какую им, столь ранимым творческим личностям, нередко приходилось платить за нее?
Тот период в жизни Чарли — да и в моей тоже — оказался нелегким. Он тогда не упускал ни единой возможности самоутвердиться, устраивая ссоры по пустякам, то ли из чувства вины, то ли попросту бунтовал против своей зависимости от меня. Бурные сцены до того трепали нервы нам обоим, что мы шли на примирение хотя бы по простой причине, что не было никаких сил продолжать сражение…
В какой-то момент мне позвонил один журналист и попросил прокомментировать интервью, которое недавно дал Чарли. В нем он утверждал, что слишком беден, чтобы жениться.
Я ответила, что если мистер Чаплин так считает, то, естественно, освобождаю его от необходимости считать себя помолвленным со мною. В тот же вечер, когда мой ответ появился в печати, в вечерних выпусках газет, Чарли пришел ко мне домой, умоляя простить его. Я отказалась встретиться с ним. Однако он никуда не ушел, и тут его застал репортер из Los Angeles Examiner.
Привожу ниже то, что было напечатано на следующий день в этой газете:
Вот что рассказал мне Чаплин, расхаживая по