легко может оказаться, что «Бог» – затасканное слово.)
Я воспринимаю то, что мы именуем стилем, как наилучшее приближение к выражению этой неизмеримой величины. Стиль с его переменами темпа, распределениями тяжести и его квантовыми неопределённостями, всякий раз поражающими воображение, стиль, как он представлен, например, в музыке или в наших формах общежития и в их архитектуре.
Та более и менее завершённая иерархия систем, которую мы неустанно выстраиваем и называем общественным порядком, возникает как защита от хаоса, который, как мы полагаем, царит вне пределов того, что мы сумели упорядочить и объяснить. Поскольку мы боимся смерти, тишины и темноты – с одной стороны, и бурь, вулканов и всех возможных земных катаклизмов, с другой, мы переносим наш страх на наше понимание природы как единого целого и противопоставляем её стремлению мира людей к порядку, окультуриванию, власти и прогрессу.
Как вид, мы всё более надменно смотрим на природу как на собеседника. Текущий порядок является лучшим просто потому, что он наш, а поскольку в действительности он установлен на столь малой территории, то поддерживать его можно лишь постольку, поскольку мы сами же и нарисовали ту карикатуру, с которой ведём диалог. Но природа, наш собеседник, чей ясный язык является нашей неотъемлемой частью (всё равно как если бы мы в трезвом уме играли сами с собой в шахматы), природа, объединяющая в себе нашу среду обитания и источник вдохновения, в своей целостности является выражением царящей свободы. Она как таковая не имеет ровно ничего общего с той пародией, на которую мы держим курс по размагниченному компасу нашего страха и трепета.
Птицы поют, неожиданно наступает весна, гиены пожирают падаль, и звёзды странствуют по Вселенной как ни в чём не бывало. Звёздное время необычайно медленно, ритм его расписан до мелочей – нужны огромные человеческие цивилизации, чтобы понять процесс изменения звёздного пространства как музыку. Пространство птиц, особенно певчих, обладает малой протяжённостью, но имеет глубину и столь недостижимо прекрасно, что приводит нас в восхищение, но это чистое восхищение, которое, я думаю, отвечает электрохимическим модуляциям в нашей биологии, заглушает наш природный метроном, этот сердечный ритм, связывающий наше ощущение темпа, тяжести и смысла. Пространство гиен, привычных к тем местам, где черви неслышно касаются наших тел, окутывает своим еле слышным шёпотом, как если бы туман над лугами можно было бы угадывать по приглушённым звукам или если бы примитивные процессы, сводящиеся к разложению, ожидающие нас, можно было бы ощутить как звуковое покрывало, сотканное из времени, которое расползается и исчезает.
Человек не выдумал человека, – говорю я себе.
Не думаю, что человек обладает особой свободой. Это плод нашего воображения, поскольку мы большей частью думаем о нашей жизни как о последовательности частных состояний сознания.
Если я представлю себе, что я ограничусь лишь мыслями о времени, прошедшем до настоящего момента, в то время как мой монотонный пульс испуганно отсчитывает секунды, оставшиеся до смерти, то я могу посмотреть на эту жизнь как на злую карикатуру.
Но если я ощущаю, воспринимаю свою жизнь как пример чего-то, что живёт несмотря ни на что, что лишь иногда даёт знать о себе – во мне, как и в других людях, – тогда я вижу свою жизнь как анонимную картину с неуловимо меняющимися человеческими чертами.
Когда мой ребёнок всеми силами добивается, чтобы я выказала ему свою любовь и преданность, несмотря на то что проявлений родственных чувств было в избытке, то я в первую очередь воспринимаю это не как то, что ребёнок хочет непременно настоять на своём, получить власть, а как потребность получить подтверждение реальности любви в этом мире ещё до того, как мы узнали друг друга. Смесь эгоизма и любви, поскольку тут выражается причастность, принадлежность к общности с этим миром.
Где невозможно выдумать себя самого как человека свободно, ответственно и с чистого листа, а можно лишь следовать человеческому образу и подобию, воспроизводить их, что и будет стремлением к истине, заложенной в нас с рождения.
Так же обстоит и с тем, что я написала. Обращаясь к себе как к кому-то другому. В твёрдом убеждении, что это на все возможные лады уже было не раз написано и что все явные противоречия разрешаются тем, что они являются частью формы. Такой должна быть колыбельная, которую волны пишут на воде:
Человек не одинок и не покинут, – говорит она себе.
V
Ирреализация
Не исключено, что речь идёт о слове-комете. В «Словаре датского языка» есть обозначение крайне редкого использования – слово или словоформа возникают ненадолго и исчезают – знак кометы:
Чтобы дать слову шанс, я начну с того, что сделаю его словом печатным: я ирреализую саму себя. Я исхожу из того, что это выражение что-то означает, и займусь сейчас выяснением его значения.
Я знаю, что означает реализовать что-нибудь. Я реализую свои мечты, замыслы и идеи. Я могу реализовать свой скарб, и я могу реализовать себя. Да, не ставя культуру ни во что, я могу взять и реализовать всё и начать с чистого листа. – Но можно ли всё ирреализовать и начать с листа исписанного?
Меня учили, что хорошо претворять слова в реальность и что умно претворять вещи или природу в наличность. Более того, просто замечательно претворять наличность не пойми во что: скажем, в ценные бумаги, или в 200 000 неоплаченных рабочих часов, из которых сотканы персидские ковры, или в причастность Рембрандта к вездесущей бедности и т. д.
Короче говоря, меня научили всё время что-то во что-то претворять и заручаться видимым результатом, наличной реальностью.
Заручаться, да. Потому что меня научили ещё и чувствовать, что какая ни на есть порука лучше, чем вообще никакой.
Итак: точно так же, как я учусь претворять природу плюс труд в наличность, а эту наличность в более долговечные вещи, – я учусь не только претворять слово в реальность, но и претворять эту реальность в более долговечное слово, а именно в слово, которое уже единожды прошло этот круг. Вот так разговорное клише становится внешним выражением того, что значение имеет лишь ограниченная, видимая, наличная реальность.
И если демагогам столь просто мухлевать, так это потому, что их важнейшим средством являются именно клише, основа нашей круговой поруки. «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»)*.
И коль скоро я схватываю всё на лету, меня легко подвигнуть к тому, чтобы провернуть весь процесс реализации за одну сделку: и тогда говорят, что я реализую себя в своём труде.
Реализуя