через плечо и новый послушник, который на ходу читает вслух Псалтирь, держа его почти на уровне лица. Лицо Корнилия, как всегда, не выражает ровным счетом ничего, тогда как на лице идущего за ним и слегка отупевшего от жары инока можно прочитать самые разнообразные чувства. Тут и «чего мне дома не сиделось», и «Господи, какая жара», и «да пропади ты пропадом вместе со своей святостью», и еще «да сколько же можно», и «поспать бы, Господи», и еще «куда тебя, дурака, несет». Бархатная скуфейка сползла ему на лоб, голова клонится на правое плечо, бормочущий рот перекошен. По мере того, как две фигуры приближаются к стройке, шум топоров и крики помаленьку стихают и, наконец, наступает тишина, прерываемая лишь шелестом травы и монотонным бормотанием чтеца. Голые, лоснящиеся от пота рабочие смотрят со стропил на идущих внизу монахов, словно светлые ангелы на ползающих по земле грешников.
– Громче, громче, – не оборачиваясь, вполголоса говорит отец Корнилий.
Когда он подходит ближе и на мгновение задерживается на мне взглядом, я кланяюсь ему. Он узнает меня, загадочно улыбается, кивает в ответ и затем молча продолжает свой путь.
Вслед за ним проходит незнакомый инок, бормоча, кажется, из последних сил:
«Чужд бых братии моей, и странен сыновьям матере моей, яко ревность дому твоего снеде мя, и поношения поносящих ти наподоша на мя».
А солнце все сияет и сияет вовсю, так что мне вдруг начинает мерещиться, что оно, наверное, не зайдет уже никогда.
72. Сценки из монастырской жизни. Искушение колбасой
День. Монастырский дворик возле Братского корпуса. Скамейка в кустах, возле входа в братский корпус. На скамейке, прячась в тени, сидел отец Иов. В руках он держал огромную колбасу холодного копчения. Лицо отца Иова было задумчиво и сурово одновременно. Казалось, он изо всех сил борется с желанием забросить эту колбасу как можно дальше в кусты и тем избавиться от всех терзающих его сомнений.
– Вот, – сказал он подошедшему отцу Тимофею, показывая на колбасу – Видал? Опять принесли. Что за народ такой, ей богу? Говоришь им – не нести, так нет, все равно несут… Не знаю, что с ней делать теперь.
– Ты ее съешь, – сказал отец Тимофей и протянул руку. – Съешь – и дело с концом. Ну-ка, дай взгляну.
Но отец Иов колбасу не отдал, а вместо этого позвал греющегося на солнышке старого Шарика.
– Собачка, – сказал он, размахивая колбасой на манер сабли. – Иди сюда, на, на, возьми.
Собачка тявкнула и засеменила к отцу Иову.
– Лучше сам съешь, – посоветовал отец Тимофей. – Потом жалеть будешь.
– Ну конечно, – ответил отец Иов, протягивая колбасу собаке.
– Потом она тебе сниться будет, – сказал отец Тимофей, разглядывая колбасу. – Я вот так однажды кусок семги не съел, так он мне полгода потом снился.
– Так то – семга, – сказал отец Иов.
– Когда снится, то разницы никакой, – возразил отец Тимофей.
– Тебе виднее, – сказал отец Иов, отдавая Шарику колбасу.
– Еще и ночью приходить будет, – продолжал отец Тимофей. – Придет и в ногах-то и встанет. Вот помучаешься тогда.
– Не замучусь, – отец Иов глядел, как Шарик расправляется с предметом искушения.
Тут дверь из корпуса отворилась, и на пороге показался отец Александр. Он посмотрел на присутствующих, на рычащего над колбасой Шарика и сразу все понял.
– Вы что это? – сказал он. – Собаку колбасой кормите? Совсем с ума посходили?
– Я же еще и виноват, – и отец Иов поднялся со скамейки.
– А кто же? – сказал отец Александр. – Этой колбасой можно было бы трудников два дня кормить.
– Или неделю, – сказал отец Тимофей. – Говорил же тебе – лучше сам съешь.
– Конечно, лучше, – подтвердил отец Александр. – Чем добру пропадать. Еще и собаку приучаешь, бесовское животное.
– Она сюда и без того ходит, – сказал отец Иов, чувствуя, что говорит что-то не то и что авторитет его как духовного лидера трещит по швам.
– Она ходит только потому, что ей позволяют, – с вежливой немецкой настойчивостью сообщил отец Александр, нагибаясь и поднимая с земли камушек. – Сама она больше сюда ходить не будет, – сказал он и умело швырнул в Шарика камнем. Шарик тявкнул и убежал, волоча за собой по земле остатки колбасы.
– Два дня можно было трудников кормить. А теперь пускай они голодные сидят, – повторил отец Александр и заспешил прочь.
– Немец, – помолчав, сказал отец Иов, словно просил у Тимофея защиты от этой вопиющей несправедливости. – Немец – немец и есть. Что с ним сделаешь, с немцем-то?
– А ничего, – сказал Тимофей, тоже поднимаясь со скамейки. – С немцем, брат, сам знаешь, шутки плохи… Ну, ты хоть живой твари доставил удовольствие.
Отец Иов злобно посмотрел на него, но ничего не сказал.
73. Пушкин
Я, конечно, не забыл, что в трех-четырех километрах от нашего монастырька располагается Пушкинский Заповедник – сельцо Михайловское, в котором Пушкин пребывал во время своей ссылки.
Ссылка была долгая, зима была ветреная и холодная, и время от времени Пушкину приходили на ум странные мысли, которых не было ни летом, ни весной.
Ему казалось, что в мире ничего не осталось, кроме этой зимы, которая уже завалила снегом все ходы и выходы из Михайловского и продолжала заметать мир дальше, заставляя думать, что на всем белом свете не осталось ничего другого.
Он и правда чувствовал, что вокруг происходит что-то неладное. То ли гудел в печной трубе домовой, то ли ржали в конюшне напуганные ветром лошади.
И лишь поскользнувшись на крыльце и грохнувшись об его четыре ступеньки, он вдруг догадался, в чем дело.
Мира не было.
Не было солнца, звезд, ночного мрака.
Не было людей и не было зверей.
Не было улыбок.
Не было Михайловского и не было Санкт-Петербурга.
Не было Времени, но не было и Вечности.
Не было ничего.
И все же все это было.
Хромая, он дошел до постели.
Кружащий за окном снег иногда начинал метаться, словно хотел что-то сказать ему.
Великая Пустота стучала в его двери, в его окна, скрипела плохо закрытыми ставнями.
Все вокруг свидетельствовало о своем отсутствии. Оставленные с вечера стихи были, похоже, сродни этой Пустоте.
Он открыл ставни.
Холодный воздух заклубился и бросил в комнату пригоршню снега.
Что-то проступало за привычными очертаньями окон, мебели и вещей.
Что-то, что, похоже, не имело ни имени, ни прошлого, ни будущего.
Неожиданно он словно захлебнулся этим светом, который бил со всех сторон.
Еще того больше – он сам был этой Пустотой, – заброшенной, одинокой, всемогущей, не знающей.
Потом он спросил кого-то, кто был рядом, верно ли он понял происходящее, но тот только засмеялся в ответ и ничего не сказал.
А вместо этого он вдруг понял, что двигало его пером, и тогда сразу увидел множество стихов – и уже написанных, и еще не написанных, и тех, о которых он ничего еще не знал, – они превращались в анфилады комнат, в бесконечные коридоры и галереи, которые то завивались на умопомрачительной высоте,