в пустыню, или же, чтобы его немедленно и глубоко пожалели. Эти две стороны одной и той же медали раскрывают действительные отношения русского человека с миром и Богом. Выпивши, русский человек немедленно вспоминает, какие кровные обиды нанесли ему соседи, близкие, начальники, друзья и родственники, а также жидомасоны, демократы, студенты, американцы и колдуны. Вспомнив же это, он начинает бить себя в грудь и требовать, чтобы его немедленно пожалели, а так как никто особо заниматься этим не собирается, то в груди русского человека медленно закипает тяжелая обида, с которой он живет бок о бок много лет и которая рано или поздно кончается мордобоем или поножовщиной, иногда же, случается, малопонятными вещами, которые называются красивым словом «революция».4
В свое время Павля приобрел известность историей с немецкими туристами, которую потом рассказывали и пересказывали все, кому только не лень.
В этой истории рассказывалось о том, как однажды Павля появился на турбазе, держа в руках полиэтиленовый пакет, в котором была бутылка только что купленной, прозрачной, как хрусталь, самогонки, которую он намеревался культурно употребить, закусив выпитое листом подорожника. После этого Павля – как это и полагалось по давно заведенному сценарию – намеревался немного вздремнуть под одним из турбазовских кустов, что, в общем-то, не возбранялось ни турбазовской охраной, ни турбазовской администрацией.
Туристы шли по своим туристским делам, не ожидая, что рядом с молоденькой березкой их ждет встреча с загадочной и таинственной русской душой.
– Хайль Гитлер, – сказало это прилегшее на траву славянское чудо, приветствуя немецких туристов поднятым стаканом. – Ваше здоровье, немчура.
Туристы остановились.
– Хайль Гитлер, – повторил Павля и подмигнул остановившемуся рядом пожилому немцу.
– Was ist das? – спросил тот, подозрительно нюхая воздух.
– Вас ист дас – сказал Павля, с сожалением глядя на фрица. – А ты что думаешь, вас ист дас? Это тебе не шнапс, немчура заграничная. Это самогонка. Если бы вы ее пили в сорок первом, то войну бы не проиграли, и мы бы тут не мучились. Это я тебе говорю, родненький ты мой.
Сказав это, Павел подмигнул столпившимся вокруг туристам и, выставив в сторону мизинец, аккуратненько, до капли влил в себя содержимое стакана, вызвав у присутствующих легкую тень сочувствия и уважения. Выпивши же, он немедленно состроил второй стакан и приветствовал им окружающих. Поднявшийся запах заставил гостей с Рейна немного попятиться.
– Сколько есть тут градус? – спросил самый старший седой немец, подозревая худшее.
– Сколько есть – все мои, – сказал Павля и засмеялся. Потом он достал из пакета бутылку с самогоном, потряс ее перед присутствующими и сказал:
– Самогон, он и есть самогон. А вот вы в 41-ом году оплошали.
– Это не есть полезно, – сказал немец, сострадательно качая головой. – Это есть очень вредно. Их бин доктор.
– Проиграли войну, дураки, – говорил между тем Павля, нюхая рукав своей солдатской рубашки. – Теперь мы мучайся тут. Ну, с Богом, родимый. Хайль Гитлер.
– Гитлер капут, – сказал немец с некоторым удивлением и посмотрел на своих спутников, как будто хотел, чтобы они подтвердили эту общеизвестную истину. Те дружно загоготали, как стадо гусей:
– Йа, йа… Гитлер капут… Йа, йа…
– Ни хуя, – сказал Павля и медленно влил в себя самогонку.
– Дас ист просто фантастик, – сказал седой немец, наводя на Павлю трубу своего «Никона». – Это переходит все границы.
Последнее, впрочем, оказалось не совсем верно, потому что до перехода границ было еще довольно далеко и уж, во всяком случае, этого не следовало опасаться на третьем стакане псковской, хорошо очищенной самогонки.
И этот стакан был наполнен, и приподнят, и опрокинут, так что даже кепка свалилась с павлиной головы и закатилась под куст.
– Вы умрете, – сказал седой немец. Голос его стал печален. – Я говорю вам это как доктор.
Каким образом Павел стал понимать речь гостей, а они его, остается загадкой. Эта была в своем роде русская алкогольная глассолалия, знаменующая схождение если и не Святого Духа, то, во всяком случае, чего-то божественного, что было способно разрушить все границы, существующие между людьми, и открыть нечто такое, чего не было прежде.
Древнегреческий хор мог бы позавидовать тому, как разворачивалось это почти бессловесное, но полное потаенного смысла действие, эта свершаемая на глазах стоящих тайна, вся нехитрая суть которой заключалась в том, что Павля наливал и опрокидывал, а немцы в ответ вздрагивали, удивленно охали и мелко крестились.
– Прошу смотреть, – говорил старый доктор, показывая на Павлю. – Кожные покровы желтеют в особо уязвимых местах. Всем видно? Здесь и здесь, и еще здесь.
Немцы с уважением загоготали, словно стадо гусей.
Потом Павля допил последние остатки, аккуратно положил бутылки в пакет и оглядел стоящих вокруг немцев.
Глаза его смотрели в разные стороны.
Загадочная улыбка бродила по губам.
Казалось, еще немного, и он осчастливит присутствующих, раскрыв им тайну загадочной русской души.
Потом Павля стал почти синим, глаза его закатились, и он мягко упал в траву, после чего рыгнул, скорчился и захрапел.
– Невероятно, – сказал пожилой немец и взял руку Павли, чтобы проверить пульс. – Дас ист просто невероятно, можете мне поверить. Я врач.
Затем он снял с себя плащ и накрыл им Павлю, а накрыв, еще и подоткнул со всех сторон, чтобы было теплее…
Месяц или два спустя Павля получил из Гамбурга увесистую посылку, в которой, кроме всякого барахла, была книжечка на немецком языке некоего немецкого автора Гензеля Грика, которая называлась «Как я перестал быть алкоголиком», из которой следовало, что бросить пить крайне легко, стоит лишь потерпеть не пить первые пять лет, а уж потом дело пойдет на лад само собой.
– Вот, немцы, – говорил Павля, красуясь в новой немецкой курточке и тирольской шапочке с пером и свистком. – Войну проиграли, а деликатное обращение все равно понимают… Не то что вон наши, деревенские.
76. Конфликт с Павлей
Время от времени мы с Павлей, конечно, конфликтовали. Точнее сказать, время от времени Павля конфликтовал со всеми окружающими, но не со всеми сразу, а по очереди, и только тогда, когда наступало одному ему известное время, которое следовало отдать крикам, ругани и взаимным оскорблениям.
Однажды Павля явился к нам пьяный и заорал:
– Сволочь ты городская, машина твоя стоит тут всю зиму, собаки ее охраняют, а ты хоть бы раз догадался мне стакан налить… Сейчас из тебя покойника делать буду. Мне-то все равно недолго осталось… Выходи, гнида городская!
Налицо была вечно обиженная русская душа. Стало завидно, что моя разваливающаяся «шестерка» стоит у него зимой и при этом совершенно бесплатно, за так. Русский человек вообще до чрезвычайности обидчив. Его фантазия чаще всего работает только в одном направлении: кто, когда и как сильно его, сиротинушку, обидел и кто им, сиротинушкой, помыкал. Эту горькую обиду мы легко найдем как в деревенской душе, так и на самом верху российской истории. История