не может быть уверенным в том, что он проснулся в том же status quo, который он временно покидал, погружаясь прошлым вечером в сон. Страсть русского человека все начинать сначала предполагала, прежде всего, разрушение всего прошлого и уже потом возведение всего нового, окончательного и, разумеется, самого лучшего – того, чем будут гордиться наши внуки и правнуки. Когда-то Фонвизин говорил:– «Мы нация молодая, и только начинаем свой путь». Уж наверное тот, кто только начинает, счастливее того, кто уже заканчивает… Все бы хорошо, да только вот беда – построить что-то подлинно замечательное почему-то никогда не удавалось. К тому же жизнь требовала, чтобы деятельность продолжалась. Под деятельностью же в России всегда понимали дела масштабные и глобальные. Не каждодневный труд, который не виден со стороны, а нечто грандиозное, по щучьему велению вдруг всех осчастливившее. Не работа, а акция. Полет. Поэма. Поэтому неуважение к прошлому и страсть к идеалу довершали дело. Всякий вновь прибывший чиновник в любом ранге, что бы он ни говорил, говорил примерно следующее: вот теперь-то начнется настоящая история. Поберегись! Но настоящая история отчего-то все никак не начиналась, а петляла какими-то странными тропами, которые часто наводили на мысль, что все это вокруг – только сновидение, только сон, который уже был близок к завершению, оставив после себя неприятный запах и вой мигалок, без которых не может обойтись ни один государственный муж, который, как человек власти, никогда не уверен в том, сам ли он достиг такого высокого положения или все это ему только снится вместе со всеми его космическими зарплатами, льготами, машинами и дачами.
Проезжая однажды город Пусторжев, императрица Екатерина II приказала переименовать город и отныне называть его – Новоржев.
Иногда меня начинают грызть тяжелые подозрения.
Мне начинает казаться, что вся русская история – это всего лишь перемена имен, и Новоржев так навечно и останется Пусторжевом, ибо таким его нарек Господь еще до сотворения мира.
Впрочем, и без Господа во всей русской истории есть какой-то подтекст, какая-то усмешка, ухмылка, гримаска, черт знает что – не то смеется черт, не то плачет в окружении зевак святой, размазывая слезы и прикусив губу, чтобы не заорать от страха и отчаянья.
70. Проклятие отца Евстратия
Случилась эта история в тот самый апрельский вечер, на закате солнца, когда розовые тени легли на монастырские камни, а купол храма запылал над головой прихожан, словно призывая их оставить все мирское и преходящее и вознестись помыслами к небесному Судие, который один знает, что такое хорошо, а что такое плохо.
В тот вечер многие, уходящие после вечерней службы, услышали вдруг идущий с небес голос, который был точь-в-точь, как голос наместника, отца Нектария, в чем ошибиться было совершенно невозможно. Был ли это какой-нибудь редкий акустический эффект, или это были проделки ангелов небесных, желающих выставить отца наместника не в лучшем виде, но только его голос и в самом деле громко звучал в этот час с небес, словно давая всем присутствующим возможность приобщиться таинственных небесных тайн.
Голос вещал с облаков строго и сердито, так что если бы кто-нибудь решил, что присутствует при прелюдии Страшного суда и начале конца света, то у него, во всяком случае, для этого были бы весьма серьезные основания.
– Что же это ты вытворяешь, пакостник? – говорил этот грозный голос, и богобоязненные прихожане крестились и шептали иисусову молитву, не в силах понять происходящего.
Ошарашенные присутствующие молчали, раскрыв рты и морща лбы.
– Я тебя поставил зачем? – гремел между тем этот голос, все больше напоминая о небольшом урагане или, на худой конец, приличной грозе. – Я тебя поставил для того, чтобы ты экономил, а не для того, чтобы ты монастырское добро пускал на ветер!.. Ты о чем думал, когда покупал это, пустая ты голова?
Несколько бесстрашных прихожан мужского пола все же решили исследовать этот странный небесный феномен, для чего осторожно прошли мимо кустов и подошли к двери, ведущей на склад.
То, что они увидели, надолго запечатлелось в их памяти.
Дверь на склад была распахнута, и в ее проеме стояли отец игумен и отец Евстратий, эконом.
Стояли они не просто так. Перед ними находилась большая полиэтиленовая бочка, в которой держали селедку для братии. При этом две выуженные из бочки селедки отец Нектарий держал в руке, подняв их над головой и размахивая ими наподобие пропеллера, что придавало сцене почему-то нечто античное.
– С головами надо покупать! С головами! – кричал отец наместник, тыча пальцем в пластиковую бочку с чищеной селедкой, которую по незнанию приобрел для братии отец эконом. – С головами дешевле, почти вдвое! А я ведь тебя предупреждал! А ты что?
– Так ведь чистить сколько, одна морока, ей богу, – слабо возражал Евстратий. – Замаешься, пока вычистишь всю.
– Ты у меня поговори тут! Морока! – кричал отец Нектарий, с ненавистью глядя на расточительного эконома. – Я что тебе говорил?.. Что тебе наместник говорил, тупая ты башка? А?.. Или ты думаешь, что я чищеную селедку от нечищеной не отличу?
– Да разница-то небольшая, – защищался эконом. – А братия зато селедочки отведает, наконец. У нас селедки-то с Нового года, почитай, не было. Да и эта недорогая. Всего-то ничего, а братии приятно.
Звук, который издал отец наместник в ответ на слова Евстратия, был похож на нечто среднее между засасываемой воронкой водою и плюханием в болото большого камня. Затем отец игумен заревел, схватив худенького Евстратия без особых усилий за плечи, наклонил его голову и окунул ее в селедочную бочку. Потом достал ее и снова окунул в селедочный рассол.
– И чтоб ноги твоей тут больше не было! – закричал он облитому рассолом Евстратию и, отбросив в сторону селедку, зашагал, не оборачиваясь, в свои апартаменты.
А Евстратий отправился мыться и собирать вещи.
И на этом его история почти закончилась.
Видели его в тот вечер, собравшего свои немногие пожитки и прощающегося с братией.
Видели, как шел он со своим старым рюкзаком, не оглядываясь, на второй этаж, где стоял за портьерой одинокий и страдающий от своего одиночества отец игумен.
Рассказывали очевидцы, что, уже уходя, у самых святых ворот Евстратий оглянулся и, погрозив кулаком в сторону административного корпуса, мрачно изрек:
– Не быть тебе архиереем. Господь не попустит.
И добавил:
– Тут и помрешь.
С тем и ушел.
А проклятие, должно быть, так и осталось.
71. Сценки из монастырской жизни. Полдень
Жаркий летний день. Полдень. Стук топоров, доносящийся с крыши строящегося отеля при въезде в деревню Бугрово. Иду себе в высокой траве по едва видной тропинке, вдыхая запах полевых цветов. Поворачиваю за угол и вижу, как по пояс в траве идут мне навстречу две черные фигуры – одна впереди, другая чуть сзади. Это отец Корнилий с сумкой