и более чем доброжелательная. Михаил Сергеевич интересовался успехами института, проявлял понимание многих деталей – обсуждение шло легко и деловито.
Но в конце произошел сбой. Михаил Сергеевич меня спросил об общем впечатлении, о состоянии дел в Ставрополье, о том, как используются результаты работ института, как они внедряются в практику. Успокоенный мирным деловым тоном разговора, я сказал то, о чем думал последнее время: «Край на подъеме. Это очевидно. Там много дельных и знающих людей. Но есть одна беда – аппарат крайкома. Вмешивается когда не надо и во что не надо!» И начал приводить примеры.
По ходу моего рассказа Горбачев все больше и больше мрачнел. И неожиданно лаконичной репликой прервал мой рассказ: «Аппарат – это гораздо сложнее, чем вы думаете». Никакого обычного монолога. Сухое расставание без каких-либо пожеланий на прощанье. Хозяин кабинета был явно рассержен. Только позднее я понял свою бестактность – нельзя касаться «святая святых».
В системе власти и, прежде всего, партийной власти, существовали определенные неписаные правила игры, обязательные для всех: и для рядового инструктора, и для секретаря ЦК и, как потом мы поняли, для генсека тоже. Все они были в системе и все держались на одностороннем «ты», в частности. Именно аппарату принадлежало все, он был истинным владельцем собственности. Но каждому было отпущено только то, что было ему положено: и отдыха, и продовольствия, и других жизненных благ, ну и, конечно, обращения на «ты» со всеми, стоящими ниже в партийной иерархии. И категорический запрет обсуждать что-либо, относящееся к этим прерогативам, с кем-либо из нас, стоящих вне системы, вне номенклатурного аппарата, и даже со своими коллегами, стоящими на нижних ступеньках. То, что происходило за зелеными заборами, то, о чем говорили там, что ели и что пили, нас не касалось. Это была тайна, которая охранялась куда строже, чем все военные секреты, вместе взятые.
И мой инструктор безобразничал в колхозах, орал на пожилых людей не потому, что этого требовало дело, не потому, что они допустили те или иные огрехи, а для того, чтобы люди каждодневно, ежечасно чувствовали, кто есть настоящий хозяин на этой земле. Если бы они потеряли хоть одну из ниточек, которыми был связан Гулливер, они потеряли бы все. Я думаю, что Горбачев лучше, чем кто-либо, понимал эти правила игры. Сейчас я уже знаю, что эти правила игры сложились постепенно, сами собой. Что они даже противоречили интересам партии и ее власти, что следование им вело саму партию к гибели. Но сделать никто ничего не мог, даже если и понимал трагизм положения. Теперь я думаю, что Горбачев это тоже понимал. И тем не менее, мне кажется, что он все же переоценивал сковывающий потенциал системы. Это помешало ему однажды правильно поставить цели и выбрать более легкий путь вывода нашего общества на «естественный» путь развития.
Шоры городского мышления и либерализация деревни
Мои поездки по Ставрополью, разговоры с людьми, занимающими самое разное общественное положение, создали определенный образ южнорусского крестьянства, дали представление о многих реалиях нашего сельского хозяйства и знание того, что невозможно прочесть ни в газетах, ни в книгах. Более того, благодаря знакомству со Ставропольем у меня уже к концу семидесятых годов начала складываться система представлений о том, каким может быть рациональное устройство жизни деревни, рациональная организация производства. Я понял, что дело не в сельхознауке, не в агрономии, а тем более не в информатике и компьютеризации. У нас много первоклассных агрономов, людей, профессиональный уровень которых позволяет обеспечить умелое, рациональное ведение хозяйства, потенциальные возможности которого в настоящее время используются преступно мало.
Самое главное сегодня – организация сельхозпроизводства, система собственности, правовые отношения человека и земли. Вначале это были всего лишь размышления вслух и разговоры с теми людьми, мнение которых для меня было важным. Позднее я начал об этом говорить публично и, наконец, основные мысли изложил в книге «Пути созидания». Но, как я убедился, своих адресатов эта книга не нашла (впрочем, их, может быть, и нет!) и какого-либо заметного влияния на образ мышления не оказала.
Далеко не сразу я пришел к более или менее окончательным суждениям: шоры городского мышления и некоторые принципы, которыми, оказалось, не так-то легко и поступиться, мне долго мешали поверить тому, что я видел. Первое, что я понял: мертвящий, убивающий все живое диктат партийного чиновника. Дело было даже не в том, что такой чиновник в своей массе не очень грамотен, что он не очень способен и не очень хочет вникать в суть конкретных задач. Все значительно сложнее. Партийный чиновник имеет свои приоритеты, действует и приказывает, исходя из собственных корпоративных интересов, из общих правил игры. Он может быть и грамотным человеком, но его поступки регламентированы, прежде всего, этими правилами, а не интересами конкретного хозяйства, района и даже края.
Но прямой отказ от раз установившегося порядка был смертелен для десятков тысяч людей, имеющих власть и допущенных до «тела страны» – ее реальных собственников, конкретных людей, думающих не о крае, стране или партии, а пекущихся о своих конкретных сиюминутных делах. Они отлично понимали, что значит в их судьбе установившийся порядок. И сопротивление любым ограничениям единовластного руководства всем – до хозяйственных мелочей включительно – будет отчаянным, не на жизнь, а на смерть. Тем более, если речь всерьез пойдет об утверждении иного права собственности.
Потом колхозы – еще одно заблуждение горожанина. Я принадлежу к тому поколению, которое не по рассказам, а своими глазами видело весь ужас коллективизации. Новое крепостное право внедрялось огнем и мечом. И одновременно вполне целенаправленно уничтожалась лучшая часть крестьянства. Под нож шли самые думающие, самые работящие мужики! А утвердившийся колхозный строй поражал своей нелепицей, нерациональностью, глупостью и бесхозяйственностью. Мне, московскому жителю, казалось, что мужики должны его ненавидеть и мечтать о полном разрушении колхозного порядка. Но я испытал шок – оказалось, что все не так, все гораздо сложнее. Оказалось, что подобная линейная трактовка всего лишь досужие рассуждения теоретика. Да к тому же еще и горожанина.
Среди крестьян, преимущественно из казаков, с которыми мне довелось беседовать по душам, я встретил самое разное отношение к проблеме собственности на землю и к колхозному строю. Были такие, которые рвались в бой. Их позиция была однозначна: «Эх, дали бы мне землицу». «Не мешала бы мне власть, поработал бы я всласть», – в рифму сказал мне как-то сорокалетний казак. Дальше он мне изложил план – боевую диспозицию, как он выразился, что и как надо делать, что выгодно, а что невыгодно. Но таких было до удивления мало.
Для меня