за все годы работы в кино до приезда в Америку никто даже и не подумал, будто у меня от природы отсутствует именно это, естественное для меня, неуловимое качество. Дальше — больше: зачем-то решили превратить меня в модницу-франтиху… От эпизода к эпизоду возникали вычурные наряды, один другого краше, что совершенно необъяснимо. Я играла роль женщины, которая мучается, страдает, но почему-то без конца, чуть ли не каждую минуту меняет одежды.
Пола Негри и Адольф Менжу в фильме «Белла Донна», 1923
Я обратилась к Джорджу Фицморису, умоляя его вмешаться, но тут меня поразило, что он полностью согласился с директивами руководства киностудии. Это было лишь первое из множества моих разочарований в Фитци. Конечно, он был очаровательным, галантным мужчиной, и в обществе мы вели себя очень похоже, а вот в художественном отношении оказались далеки. Он оказался идеальным режиссером для фильмов, какие в большом количестве выпускал Голливуд — хорошо сделанные истории о драматических событиях в рамках великосветской гостиной, с тонким юмором и роскошными декорациями. Однако Фитци вообще не понимал, как работать с актрисой, которая имеет опыт серьезной работы в театре и кино и к тому же дает самостоятельную трактовку образа. В отличие от многих голливудских кинозвезд, я не привыкла судить о фильме по количеству крупных планов и метражу эпизодов с моим участием. Для меня важным являлся весь процесс создания фильма, все его аспекты, а не одна моя роль. Я уже осознала, что в данном случае не важно, хорошо ли я сыграю свою роль, поскольку понимала: если весь фильм в целом не будет сделан в соответствии с высокими стандартами (к чему я привыкла, работая с Любичем), то и моя роль окажется провальной. Я же хотела создать себе хорошую репутацию в Америке, чтобы она оказалась не хуже европейской, но теперь меня страшило, что это почти невозможно, снимаясь в таком фильме, как «Белла Донна».
Помимо всего прочего, мне пришлось мириться с выкрутасами рекламного отдела киностудии. Было хорошо известно, что я невероятно суеверна в отношении котов. В то же время Глория Свенсон их обожала. В первый же съемочный день на съемочную площадку кто-то выпустил целую ораву котов. Когда я вышла из артистической уборной, мне пересек дорогу черный кот… Я мигом ринулась назад с воплем:
— Это плохая примета!
Съемочная группа ожидала моего выхода. Фитци, сильно раздосадованный, что вполне понятно, послал помрежа выяснить, всё ли в порядке. Я ему заявила категорическим тоном:
— Сегодня не могу работать.
— В чем дело? Вы нездоровы?
— Мне перебежал дорогу черный кот. Начинать съемки сегодня — значит испортить весь фильм…
Пришел Фитци и попытался убедить меня начать работу, сказав, что задержка будет стоить тысячи долларов. Я без конца извинялась, но осталась непреклонной и отказалась выходить из комнаты, пока всех котов не переловят и не отправят подальше от съемочной площадки.
На следующий день кто-то из журналистов написал длинную статью про то, как Свенсон якобы задержала начало съемок фильма, в котором снимается Негри. Я не поверила этой галиматье. Глория — профессиональная актриса, она не стала бы опускаться на такие проделки. Статья была лишь очередным трюком какого-то рекламного агента, пытавшегося до последней капли чернил использовать возникшую ситуацию. Любое сказанное слово, любой из наших поступков подавались читателям в искаженном и преувеличенном виде, абсолютно неправдоподобно. Например, поскольку я из Европы, мне полагалось быть импульсивной и капризной… Или такое. Появляясь дома после работы, я была настолько уставшей, что уже не ходила на бесконечные приемы и вечеринки, куда меня без конца приглашали, а их обожали все, кто имел отношение к кино. Газетчики писали об этом как о доказательстве моей загадочности и таинственности. Пресса создавала легенды, и мы становились их узниками. Одним из немногих, кто сказал обо мне правду в печати, был великий продюсер Сэмюэл Голдвин[176]. В статье, которая появилась в ту пору в New York Journal, он назвал меня «самой трудолюбивой кинозвездой Голливуда». В это трудное время мои чувства по отношению к Чарли начали становиться глубже и сильнее — это уже была серьезная привязанность. Он был таким отзывчивым, таким чутким, так соответствовал моему пониманию того, что есть искусство. Он понимал, что мне нужен друг, но я жажду тишины и молчания. Мы стали уезжать на берег океана, часами сидели там, глядя на водный простор, при этом ни слова не говорили друг другу.
Чарли Чаплин, 1920-е годы
В тот момент у Чарли возникли собственные творческие проблемы. Он был полон решимости двигаться дальше, не хотел из фильма в фильм создавать один и тот же образ бродяги и мечтал, чтобы его творчество воспринимали и на другом уровне. Несмотря на громкие протесты коллег и партнеров, Чаплин начал работать в качестве режиссера над фильмом, в котором сам не играл — это был фильм «Парижанка». Он написал его сценарий о жизни европейской женщины, которая была слишком честной и щедрой, великодушной в своих отношениях с мужчинами, чтобы жить в рамках строгой тогдашней морали. В общем, он выбрал довольно странную тему…
Способность Чаплина вызывать материнские чувства у женщин давала ему преимущества в отношениях с противоположным полом. Он получал тысячи писем от женщин со всего мира, которые желали заботиться о нем, обихаживать его. С раннего детства он помнил трагическую историю душевного заболевания своей матери[177] и теперь подсознательно стремился вызвать материнскую реакцию у других женщин. В этом смысле Чарли навсегда остался маленьким мальчиком, так и не повзрослел… Вероятно, благодаря этому он сохранил такое изумительное качество, как детское умение удивляться, быть наивным. Эта особенность особо проявляла его гениальность. И он создавал такие ситуации, где мог проявлять характерное для юных смущение и застенчивую стеснительность. Когда же он пытался браться за более зрелые темы, такие как в «Парижанке», то заходил в тупик.
Одно из немногих физически привлекательных качеств Чаплина — его умение двигаться. Его движения были исполнены грации, точности и ритмической завершенности — это отличает тех, кто занимался в балетном классе. Я не переставала удивляться его врожденному дару. Если бы он не стал величайшим комиком того времени, наверняка был бы одним из лучших балетных танцоров. Его чувство момента, умение своевременно совершить нужное действие было идеальным во всем, за исключением личной жизни. Вне экрана вся спонтанность его искусства исчезала.
Однажды вечером, когда он заехал за мною, чтобы отвезти на