но не совсем»: наполовину вогнал в землю, чтобы теплее было, но бревна не проконопатил – в дыры ветер пролезает, холод свои длинные пальцы засовывает, снег швыряет прямо в чай, а оттого, что крот в землю забрался, тоже проку никакого – всюду мышиный помет, плоские глубокие отверстия – царствуют здесь норушки, будь они неладны, с продуктом, что, как неприкосновенный запас, на черный день оставлен, расправляются. Охотник, ладивший это зимовье, на короткое время, видать, сюда приезжал – отстрелялся и смылся, тот, кто думает долго охотиться, не станет попусту мозоли себе на руках набивать, сработает на пятерку – и домик у него теплым, уютным будет, с полом и обоями на стенах, как в городе, и кладовка такая, что медведь не заберется, не то чтобы мышь, мука с крупою всегда сухими будут, хлеб и мясо хранятся месяцами, не преют, окна – не такие слепуны, как здесь, эти больше на щель танка, в которую механик за дорогой присматривает, похожи, – а широкие, добротные, сберегающие скупой свет.
– Ну что, были еще выстрелы? – спросил Кучумов.
– Нет, – Чириков поймал себя на том, что сердце у него бьется тревожно, толчками, словно бы реагирует на выстрел. Но какой это выстрел? Выстрел в сторону, в зверя или в крупную рыбу, которая идет с океана на нерест, – это одно дело, это ерунда, как и выстрел по шапке, подброшенной на спор вверх, а вот ружье с безжалостными черными глазницами, наведенное на человека, – дело другое, тут по коже начинает ползти неприятная колючая сыпь, в ушах возникает далекий погребальный звон. Но откуда, из каких кустов на егерей может быть наставлено ружье? Не браконьер же, стрелявший три минуты назад, переместился, словно сухой лист по воздуху, и расположился в засаде на ближайшей горе!
Кучумов словно бы ясновидящим был – заметил состояние Чирикова, усмехнулся, потом подумал: усмешка – не лучшее лекарство для поддержки духа, налил в кружку чая, придвинул к напарнику.
– Не робей, воробей!
Улыбнувшись напарнику – Рубеля на воробья поменял, – Чириков сделался задумчивым и скучным – его потянуло назад, в поселок, на косу, где они с Кучумовым жили, – коса эта узкая, дома выстроены в один ряд, главная улица сама собою образовалась, без всяких архитекторов, и никакого соперничества со стороны других улиц не было, с одного бока каменистой ниточки находилось грозное море с мелкими железными волнами, которые обладают гораздо большей жесткостью и ударом, чем волны крупные, с другого – широкая река, которую вплавь, без моторки не одолеешь – холод прямо рядом с берегом и скрутит, пойдет пловец на дно.
Казалось бы – людям давно надо бросить косу, столько мороки и бед приносит вода, и ветров тут не семь, как предписано заветом, а сорок семь, и все беспощадные, рот нечаянно откроешь – зубы вылущивают, морозы стоят не то что в глубинке, кряхтят, упираются, давят так, что огромные камни располовинивают на два оковалуха, деревья словно бы колуном по всей длине рубят, с макушки до комля, – а не уходят люди отсюда. Потому что здесь рыба. И дорогой пушной зверь.
Затуманились глаза егеря Чирикова – мыслями он очутился на косе, у себя дома, с продавщицей из продуктового магазина. С этой продавщицей, с Любкой, он часто гонял чаи. С печеньем, с шоколадными конфетами и вишневым ликером, который образованная Любка называла «черри-бренди». Любка раньше жила на Большой земле, в хорошем городе, где были и театры, и рестораны с кафетериями, по главной улице даже трамвай ходил, училась Любка в институте, но что-то там у нее не сложилось – песня не спелась, лист к листу не прилип, трава показалась не такой зеленой, и она уехала на восток.
Любка была красивой, долгоногой, многие хотели взять щедрую добычу, пальбу такую открывали, что Чирикову тошно делалось, шампанское и конфетные коробки, как гранаты, бросали, а Любка всех отшила и остановилась на неприметном скромном егере с бронзовым пушком на скулах и мальчишеским мягким ртом. И что она в нем нашла – только ей, наверное, и известно. Мысль о том, что награда досталась не по чинам, иногда доводила Чирикова до неистовства, он шалел от боли и беспошлинного счастья, хватался за всякую работу, какую ни предлагали, тяжелую и черную, что не каждый мужик возьмется делать – мужики на косе с норовом, с собственным «я» не меньшим, чем у генералов, и таким достоинством, которое, наверное, только богам и выдается, поднимался над самим собой – Любка следила за ним будто бы со стороны, со снисходительно далекой улыбкой, и эта ее удаленность пришибала Чирикова, он мотал головой, едва шевеля спекшимися от внутреннего жара губами:
– За что же мне такое счастье, Любонька, а?
Любка молча улыбалась. Чириков тянулся к ней, гладил рукой нежную щеку, шептал разные благодарные слова, жаловался, что его сейчас хватит паралич – паралич души, бывает ведь такое? – предлагал в тихой тоске:
– Слушай, Любонька, давай поженимся, а?
– Зачем?
– Уедем отсюда на Большую землю, жить там будем, детей заведем. Ты институт окончишь, я тоже, специальность хорошую приобретем… А?
– Зачем?
– О-ох, Любонька! – оглушенно стонал Чириков и проваливался в забытье, будто в яму какую. Он любил Любку, но любила ли она его? Вот вопрос.
Когда Чириков отправлялся в объезд, такой, как нынешний, то тяжелыми ночами в зимовьях просыпался от крапивно-холодного пота и тоскливой боли в затылке: только что во сне ему казалось, что рядом лежала Любка с влажными от духоты плечами и поблекшим от любви лицом, – лежала и уже нет ее, – и он замирал от крика, рвущегося наружу, делался несчастным от мысли: а вдруг Любка с загадочной улыбкой на губах смотрит в эти минуты на другого? И Чириков, задыхаясь, тянулся к ружью: «Застрелю к чертовой матери!»
Но кого стрелять-то, кто он, этот неведомый соблазнитель? И Чириков медленно отмякал, ему делалось неловко перед самим собою, он вздыхал, долго еще глядел в ночную темень, пытаясь в плоской черноте ее что-то разобрать, сориентироваться, потом, подмятый вспышкой, ослабший, протрезвевший от сна, снова опрокидывался в гулкое душное пространство и оказывался на косе, в комнатенке, где жил с Любкой в одной компании. На крохотном круглом подносике, расписанном красивыми яркими цветами, Любка приносила две стопочки «черри-бренди» и предлагала егерю.
– …А что мне робеть-то? – не принял Чириков кучумовского подбадривания. – Жив-здоров – лежу в больнице, кормят сытно – есть хочу. Мне-то что, мне ничего-о-о, мне очень даже ничего, мне даже хорошо – видишь, сколько сахара за один раз потребляю? – Он взял из мешочка сразу шесть кусков рафинада и кинул в кружку. – А?
– Силен! – восхитился Кучумов.
– Полезная штука – сахар. Подкормка.