спать хотелось больше, чем жить, – от всего парень отмахнулся. Одного, особо докучливого вышкомонтажника обрезал:
– Что ты заладил: герой да герой… Завидуешь, не пойму? Будь горд, но никогда не завидуй. – И добавил, сожалея о чем-то, одному ему ведомом: – Не я это сказал, Скрябин сказал.
В мелких приготовлениях прошел еще день – к вечеру уже никто не говорил об Иване Косых, забыли. За столом беседовали кто о чем: о луноходе, о политике, только не о фонтане, не о Косых.
Потом пришел Чертюк, попросил у тети Оли кофе – та нацедила в кружку густой, как сметана, жижи, утопила ломтик масла, отчего кофе пожирнел и пожижел, пить его стало приятно.
Чертюк отхлебнул глоток, и лицо словно от пыли очистилось – прояснило подскулья, щеки и подбородок, – помолодел человек. Он держал кружку обеими руками, как пиалу.
– Завтра превентор сажать будем, – Чертюк говорил, будто ни к кому не обращаясь, мыслил вслух, – фонтан больно свирепый. Как сутки, так двенадцать миллионов кубов козе, простите, под репку, а это – ни много ни мало – норма Москвы… У нас в стране при наводке превентора на фланец раз пять взрывы случались… Неизвестно отчего. Как бы в шестой?..
Чертюк выпил кофе и ушел озабоченный, а слова остались, повисли в воздухе – кто был в столовой, будто к месту прикипел, тревогой подернулись глаза, призадумались все. Потом молча разобрали шапки, каскетки, танковые шлемы и разбрелись.
Утром в серых, покрытых рябоватой мглой сумерках ударили по фонтану «мортиры» – из кургузых, обрубленных стволов вода выхлестывала с такой силой, что, когда ею нечаянно мазнули по опушке, вмиг опрокинули несколько кедров, только корни, будто ноги, в воздухе мелькнули. Длинные, гибкие жгуты ввинтились в пламя, раскроив его на несколько рваных кусков, словно гигантский флаг располосовали, и фонтан взвыл с басовитым возмущением, земля заходила ходуном. Огонь минут десять сопротивлялся воде, потом оторвался от нее и, плоский, извивающийся, страшный, с самолетным воем описал над головами осевших на четвереньки людей полукруг, метнулся в тайгу. И вздрогнуло под ногами, когда он устало, всей грудью приложился о твердь, а фонтан ухнул освобожденно, взбрыкнул под самые тучи.
– Ого, взял метров пятьдесят! – отметил Чертюк, ощутил, как под низко надвинутой, не по размеру выбранной каскеткой запотел лоб, повлажневшие волосы склеились, и, не сдерживаясь, почему-то озлился на собственное недомогание, хотя знал, что в такие моменты как никогда должен быть спокоен и расчетлив. Выждав момент, он дал отмашку красным флажком – пора! – повел ноздрями, учуяв муравьиный запах – газ пришел, начал гулять над головой. Он с надеждой посмотрел в сторону домиков, пожелал – ветра бы, ветра! – будто ветер прятался за серыми, вылущенными дождями и жаркой сухостью бревенчатыми коробками. Но по столбу вспарившего под облако дыма и робкому горестному затишью понял, что ветра не предвидится, осунулся и даже уменьшился в росте, переместил взор на лебедки, на людей, сгрудившихся на изготовку, на гусеничный крап, червячными рывками придвигающийся к фонтану, и толкающий всем корпусом повисшую на крюке грузную карминно-яркую тушу превентора, несуразно нарядную среди строго серого обличья природы, серой нефти, серых фигурок людей.
Что-то сдавило ему грудь, мешая дышать. Хорошо, что в последнее время плечо хоть не тревожит, – всегда в пиковые моменты, когда нервы натянуты до предела и готовы вот-вот порваться, рана смирнеет.
Он вдруг вспомнил о просьбе Васильича приглядеть за его внуком; Виктором, кажется, его зовут… Да, мастер называл имя… А то отец на отдыхе, дед от внука бог знает каким куском земли отделен. Он опять скользнул глазами по группе людей, окруживших правую, ближнюю к нему лебедку, потом переместил взгляд на тех, кто оседлал правую дальнюю, посмотрел на кран – тот все так же упрямо, но все же еще робко толкал превентор вперед – и неторопливо прошелся пальцами по пуговицам спецовки, как по кнопкам баяна, – не только Чертюка, всех, кто был на площадке, стоял у лебедок, одолевало беспокойство.
А Витьке Юрьеву, о котором только что думал Чертюк, было чуждо беспокойство – он стоял у второй лебедки, загнанной в пахучий и липко-мокрый, будто облитый обмылками студня, кедрач. Нашел несколько разбухших, отменно крупных ягодин голубики и возрадовался им, словно никогда не ел, – голубика была сладкой, как виноград благородного сорта – «изабелла» или «абрау-дюрсо». Даром, что ль, в народе голубику сибирским виноградом называют? Потом в упор схлестнулся с чьим-то взглядом; покачиваясь на березовой ветке и вцепившись в нее так прочно, что даже побелели изгибы алых лап, на него печально смотрел крупный старый щур. Знатная пестристость его оперения никак не вязалась с человеческой печалью во взгляде. Вещая и редкая это птица – не каждому повезет увидеть. Витька хотел крикнуть: «Смотрите, щур!», – но вспомнил, что рядом находятся ребята не из их бригады, а совершенно незнакомые вышкомонтажники – чужие, большетелые, плечи по метру… Не поймут они его возликованного вопля, и Витька, растопырив руки, будто хотел обняться со щуром, а заодно обняться со всем птичьим и звериным населением, сделал шажок вперед. Лишь чуть ступил, а взгляд у щура построжал, потемнел, он разомкнул крючок клюва, словно желал заговорить, и, вздыбив перья, упал в голубичную россыпь.
Витька кинулся к нему, взял в руки, а щур уже был мертв. И пожалел Витька, что человечество не изобрело еще живой воды, способной возвращать в этот прекрасный мир людей, зверей, птиц – всех, кто дышит, у кого в груди стучит сердце.
Он положил щура под кедрач и снова встал к лебедке. Подумал, что слишком старым и бесстрашным был вещий щур, коли осмелился, взял да и прилетел к людям умирать у них на глазах, – видно, и птица знает, что умирать на людях легче.
Раздвигая кусты кедрача, подошел Сазаков, невыспавшийся, с тяжелым лицом.
Постоял с секунду молча около Витьки, потом зашевелились его губы: говорить-то говорит, но Витька никак разобрать не может, о чем толкует.
– Как дела, парень? – наконец услышал Витька. Улыбнулся.
– Улыбка у тебя, парень, от уха до уха, – сказал Сазаков. – Шесть на девять…
– Не виноват я, мама с такой улыбкой родила, – ответил Витька.
Сазаков похлопал его по плечу и вновь врубился в кедрач. Кран тем временем уже подал превентор в струю, превентор вошел в нее, как нож в масло. Брызги осколками сыпанули по площадке, будто град пробежал по ней, – взбивая пыль. Затем Чертюк махнул заметным издали красным флажком, и крановщик, отворачиваясь от гипнотизирующей его струи, стал «майнать» превентор – по сантиметру, по миллиметру опуская его на фланец. Вышкомонтажники вдвоем, взявшись за рукоять лебедки, напыжились так, что лица будто вином налились, и закрутили колесо. Трос визжал, потрескивал