же заволокло мутной белесой пленкой, будто полиэтиленовой клеенкой накрыто.
Васильич, звучно сглотнув слюну, в который раз вгляделся в черное, чужое лицо.
Витька шевельнул обгорелыми веками и только тут узнал деда – значит, это его лицо он видел над собой.
– Деда, это ты? – спросил он.
– Ага, – отозвался дед.
– Я в больнице? – спросил Витька.
– Нет, – дед замотал головой. – На фонтане мы…
– А почему так тихо?
– Да задавили фонтан. В тот же день, когда рвануло, а ты превентор вытащил… Накинули превентор во второй раз и как кляп забили…
– Хорошо, – сказал Витька, вздохнул глубоко, – а я на бульдозер хотел проситься, думал, работы много будет. Как считаешь, дали бы мне бульдозер, а? У меня права тракториста есть…
– Тебе не то что бульдозер, тебе орден дали, – шепотом сообщил дед. – Орден… А месторождение, мне сказали, назвали твоей фамилией, Юрьевским. Юрьевское нефтяное месторождение, вот как будет официально.
– Ну! – не поверил Витька, потом спросил, частя и путаясь в словах: – Ты не скажешь матери, а?
– Об чем? – не понял дед.
– Ну… Обжегся… Отлежусь… Главное, чтоб она не узнала. Расстроится мать, у нее сердце слабое.
Дед согласно кивнул.
– Спать хочу, – сказал Витька. – Ты иди, я один…
– Ладно, – Васильич поднялся, боднул головой воздух и, перебирая руками бревна на стене, нащупал выход, глотнул на улице свежего ветра.
Постояв так, он неровной походкой пошел к фонтану, молчаливый и отрешенный, лишь беспрерывно гонял кадык сверху вниз, сглатывая сухую, будто чем припорошенную слюну. У фонтана остановился, посмотрел, как из двух отводных труб выхлестывает нефть, а когда нечаянно наклонился, рассмотрел вдруг под ногами овальное нефтяное оконце. Нефть запеклась тонюсенькой корочкой, на которую налипли крупные песчины.
Васильич нагнулся, сковырнул пальцем корочку, под ней обнажилась темно-блестящая, уже загустевшая жижа. Он зачерпнул ее пригоршней, глянул и увидел самого себя, свое небритое старое лицо, и морщины на нем, и глаза, в уголках которых скапливались слабые слезы. Он вздохнул и проговорил, рассматривая черное пахучее озерцо, заключенное в его ладонях:
– Витькина нефть…
Охота на убитого соболя
Очень удивлены были эвенки и якуты, когда лючи (русские) стали требовать от них ясак никчемными соболями. Добыть их было куда проще, чем лосей: соболей в тайге тогда бегало около миллиона. Налог с неженатого охотника в пять соболей и с женатого в десять не считался слишком большим. А камчадалы смеялись над простаками-русскими, когда те променивали им нож всего за восемь соболей, а топор за восемнадцать. Этими никуда негодными с их точки зрения шкурками они подбивали снизу лыжи, чтобы было легче подниматься в гору…
Георгий Граубин
– Какой сегодня день? – спросил егерь Кучумов у напарника, всматриваясь в маленькое пятнышко ручных часов и пытаясь в рассветном сумраке разобрать, что обозначено в крошечном квадратике, врезанном в циферблат: понедельник или вторник, или, может, уже пятница?
В работе да в беге время совершенно исчезает, оно будто бы растворяется – счет ему вести перестаешь невольно, и тогда становится все едино, понедельник сегодня или пятница – в тайге ведь выходных не бывает.
– Четверг, – сипловатым просевшим голосом отозвался кучумовский напарник, проворный, но не всегда легкий на подъем егерь Чириков по прозвищу Рубль. Чирик в простонародье и есть рубль.
Свет, проливавшийся в окошко зимовья, был серым, скудным. Хорошо, что хоть такой есть, а если пойти по полуострову на север, пронырнуть сквозь пургу, то и такого не будет, и вообще снег так может запечатать в хилой непроконопаченной избенке, что на улицу даже через трубу не вылезешь. Ветер бывает диким, из земли выдирает все, что ему попадается по пути, носится низко, с лешачьим гоготом, затыкает рты, глаза, ноздри; людям, не успевшим вовремя укрыться, кажется, что они сами несутся вместе с этим ветром – иногда, случается, над землей, орут, молят бедолаги о помощи, а помочь им никак нельзя – во-первых, никто крика не слышит, а во-вторых, если услышит, то проку от этого никакого: все равно человека в серой мути не сыщешь.
Сам только сгинешь – ненужная жертва.
– Давай, друг Рубель, умываться, чайку с консервами употребим наскоро, да дальше в путь, – скомандовал Кучумов.
Он был старшим в двойке. Слово «рубль» Кучумов никак не мог выговорить правильно, все «рубель» да «рубель», с ударением на втором слоге. Коряво, но зато точно. Возможно, рубли так и звали далекие прапрапредки, бородатые тихоголосые мужики, промышлявшие зверя в здешних морях, осторожно, на ощупь, без карт и лоций щупающие север, землю камчатскую, и то, что там, повыше этой земли расположено, у самого ледяного надолба, венчавшего глобус… Впрочем, что такое глобус, они не знали и про круглоту земли тоже ни шута не ведали – считали, что матушка-планета плоска, как лепешка, плывет на трех китах и можно добраться до края ее, да сесть и свесить ноги в пространство. Можно и в воде поболтать – киты-то ведь по воде плывут.
Для расчета, купли и продажи путешествующие люди не деньги с собою брали, вместо них – серебряные пластины. Серебряные пластины эти рубили топором, ножом, секирой, саблей – чем придется. Так появился рубль – мера расчета.
Кучумов с Чириковым, как и их далекие прапрапредки когда-то, объезжали ныне охотничьи владения – а это великая территория, половина Франции: ноги стешешь, все мослаки набок собьешь, прежде чем перекатишься с одного участка на другой, да по дороге, глядишь, зверюшка какая-нибудь под выстрел подставится – тоже время отнимает. А ее никак нельзя упускать, ибо всякая лесная животина, даже самая мелкая – это деньги, которых сколько ни зарабатывай – все равно в домашнем хозяйстве не хватает. Несмотря на северные прибавки-плюсы к основной зарплате, на командировочные и полевые. Если б эти прибавки на Большой земле были – они ощущались бы, а что деньги здесь? Магазинные продукты тут дороже, чем на материке, а зелень, свежатина огородная укроп да лук вообще бешеных денег стоят, вот прибавка с прибавкой и схлестываются в смертном бое, в результате остается один воздух.
Охотников ныне мало, по пальцам пересчитать можно, и то, глядишь, свободные пальцы останутся, молодежь на промысел не идет – неохота юному, полному надежд и планов человеку затворять себя добровольно в таежном скрадке – это ведь все равно, что тюрьма или колония, это даже хуже: в колонии побудку сделают, в столовую на завтрак отведут, напоят, кино вечером покажут – позаботятся, словом, а кто на охотничьей делянке позаботится, когда человек один-одинешенек, как перст – и разбудить его некому, и рубаху постирать, и волосы остричь, и в баньке спину подраить – не-ет, молодежь ныне все больше к городским, культурным профессиям тянется, не к лесным. В тайгу ни калачом с намазанным на него маслом и мармеладкой с чаем, ни стопкой водки с