зноя коротышку выручала лишь сень деревьев, которые время от времени все же попадались на уступчатом склоне. Спасаясь от солнца, Какаранджес прятался в эти оазисы, но от усталости спрятаться было негде. Сердце по-прежнему надрывалось и выскакивало наружу так легко и просто, как мыло из руки. «А вдруг не вернется? Надорвусь!.. И зарыть даже некому… Слово доброе никто не скажет! Злые люди! Больная планета». От подобных мыслей коротышка озлобился. Заросли дикой кукурузы мешали ходьбе и окончательно вывели его из терпения. За кукурузой тянулась узкая полоска хвойного леса, а по ту его сторону шумела река. Как у всех горных речек, характер у нее был суровый. Она ни с кем не считалась. Летом не прогревалась, зимою не замерзала. Своенравная, упрямая, в отливах желто-зеленой пены. Вброд ее было не перейти, воды выше пояса – это значит, что сразу подломит ноги и снесет, не успеешь пискнуть. Вместо моста через речку был перекинут прямой ствол сосны. Обычная горная переправа.
Какаранджес скинул ранец, встал на бревно и без видимых усилий – прыг да скок – оказался на противоположном берегу. Плевое дело. Это без ранца. А с ранцем? Коротышка задумчиво поскреб череп. «А-а, – махнул он рукой. – Была ни была! Я сто раз умирал и ни разу не умер! Пусть небо лопнет, если не перейду!» Какаранджес перебежал по бревну назад. Он мог бы, разумеется, разгрузить рюкзак и осторожно – за частью часть – перетаскать все в несколько приемов, однако коротышка умучился так, что потерял осторожность, и рисковое дело казалось ему куда менее опасным, нежели было на самом деле. Водяной поток, катящийся с гор, глухо огрызался, натыкаясь на камни, рокотал в падунцах, закипал бурунами.
Какаранджес грузно плюхнулся на землю и лег, приобняв перегруженный ранец. «Ты не волнуйся. Я с тобой. Я тебя не брошу», – коротышка любовно погладил оттопыренный матерчатый бок. «Ядрена-матрена!» – с этими словами Какаранджес, поднявшись, подбросил ранец на левое колено, взял его на спину и ступил на бревно: «Опасно, черт подери!» Коротышка чуток постоял на месте, балансируя руками, потом шагнул. Один раз, другой… Главное – это не смотреть вниз!
Река обдавала его прохладой. Какаранджес медленно, но верно достиг середины бревна, где один из сучков торчал кверху так, что за него удобно было цепляться. Коротышка так и поступил. Ухватившись за сучок мокрой от пота ладонью, он, мелко-мелко переступая, подтянулся к нему весь и только тут, заручившись опорой, перевел дыхание. «Мура!» – Какаранджес ожидал, что будет труднее.
Противоположный берег был заманчиво близок. Только сейчас коротышка понял, как это близко. Раз-раз и там! Он решил покончить с переправой в три счета и почти побежал, как будто в вопросе «дойти – не дойти» полностью доверился Провиденью и снял с себя всякую ответственность за успех намеченного мероприятия.
Пара быстрых шажонков, все – чигидоп, а потом одна ступня стала косо – нога поползла. Какаранджес рванулся, но в этот момент неожиданная сила властно удержала его на месте – не позволила дернуться и вильнуть. Этою силой был злосчастный ранец. Он съехал набок и сместил центр тяжести. Коротышка на секунду выбежал ногами вперед себя, а потом запрокинулся и вверх тормашками ухнул в реку. Крик его потонул в общем реве. В лицо Какаранджесу ударила вода. И потащило. Он едва успел обрадоваться: «Живой!», как вдруг – бабах! И все погасло.
В это самое время цыганская бричка въехала в Ствильно. Город отстроился и сильно разросся. Места, которые прежде считались окраиной, сейчас уже нельзя было так назвать. На домах друг за другом висели вывески: «Нотарiусъ», «Фотография», «Меблированные комнаты», «Кладовая суконныхъ и мануфактурныхъ товаровъ», «Дамское платье», «Товарищество Буллэ». В торговых лавках можно было найти все, что душе угодно, хотя всего-навсего десять лет назад местным красавицам даже пудру и помаду приходилось заказывать аж в Бугодоше и ждать неделю! Город процветал. По улицам бегали конки. В качестве эксперимента пустили один двадцатиместный омнибус, который предупреждал о своем прибытии задолго до появления в поле зрения жутким лязгом и грохотом. На крутых подъемах мальчуганы-форейторы подпрягали его парой дополнительных лошадей, иначе омнибус безнадежно запруживал мостовую, и окрестные жители в сотый раз имели возможность по слогам прочитать аршинную надпись на боку экипажа: «Цветочный одеколонъ Брокаръ – вне конкуренцiи». Уездный Ствильно вступал в век рекламы, которая, следуя за прогрессом, совсем уже скоро должна была плавно перекочевать с неуклюжего и нерентабельного омнибуса на первые трамваи.
– Мать твою копытом! – воскликнул Драго, увидевший омнибус впервые в жизни.
Хаза смотрела, как будто ей показали колесницу Ильи-пророка.
Омнибус двигался по-черепашьи, но при этом был забит плотнее, чем вагон с каторжными ссыльными.
– Что за утьки-ватьки? – Драго искренне удивился, как это люди по доброй воле готовы кататься на таком драндулете да еще и платить за такое «удовольствие», однако, как все небывало-невиданное, омнибус ему понравился и обрадовал. Цыган уступил ему право первым проехать перекресток. Бричка встала. Ее тотчас окружила свора резвых подростков – один с папиросами, другой со связкою свежих бубликов, третий, четвертый… Чумазые, наглые физиономии.
Драго, чуть свесившись и спросив: «Сколько это стоит?», ловко выдернул из толпы ярко-синюю, с узором косынку.
– Золотой! – попросили за нее.
Драго подбросил монетку с ногтя – высоко и точно. Мальчишка поймал ее на лету. Цыган одной рукой стронул лошадь, а другой передал подарок Хазе. Та от удовольствия открыла рот, а потом показала ему язык. Драго улыбнулся.
– Усы покрути, – сказала цыганка.
– Зачем?
– В таком настроении, как у тебя, мужики всегда усы крутят, – и Хаза с ироничной достоверностью шаржа на себе показала, как они это делают.
– Что это значит?
– Значит: «Вот какой я славный гусь и благодетель!»
– Да?
– Да.
Улицы стали уже, а здания выше – в два этажа. Старая церковь стояла в убогом ожерелье из нищих. Они просили безмолвно, согнувшись, как побитые сильным дождем цветы. Драго небрежно махнул в их сторону:
– Раньше их не было. Город богатеет – вот и набежали, на лишние деньги. Хороший город. Стоял тут главным Михаил Иваныч – дельный мужик. Все эти стройки, вся эта знатность – его рука. Он понимал, как себе и людям хорошо устроить. Сам тянул и другим давал. Это справедливо. Мы с ним встречались. Он мне говорил: «Я, цыган, таких, как ты, людей уважаю».
– И в ноги кланялся! – не сдержалась Хаза.
– В ноги не кланялся, – отмел Драго, – а из собственного погреба вином угощал. Говорил: «Хорошо ты живешь, цыган!» Я ему в фужер – буль-буль-буль, чтоб хрусталь не запылился, а он все о том же: «Беззаботно живешь! Давай, мол, меняться. Ты вместо меня будешь городом править, а я