конюшней следил нестарый одноглазый сторож, заросший, как леший. Впрочем, цыгану сторож понравился: «Дикий, нормальный».
Антощ и Хаза заказали чай. Салахор вел себя спокойно, даже расслабленно, как будто он уже все решил. Драго тоже успел утвердиться в мысли избавиться от Выдры, но пока было рано – оставался последний невскрытый прикуп, и Драго торопился его узнать. Помочь ему в этом мог один человек. Он жил с женою на окраине города, цыган даже помнил название улицы – Артиллерийская. Конец был неблизкий, и лучше было бы ехать туда на бричке или взять пролетку, однако Драго почему-то хотелось пройтись пешком. Салахоров он не взял, да они и не просились, но Хаза спросила у него:
– Ты куда?
– По делу. У меня тут старый приятель. Навещу.
– Михаил Иваныч?
– Какой Михаил Иваныч?
– Старый начальник. Он тебе бочку с вином подарил!
– Нет, не он, – засмеялся Драго. – Потом расскажу.
Было уже поздно, и продавцы закрывали лавки. Ставни в некоторых были такие, что колун не возьмет. На перекрестке чубастый парень торговал сбитнем из огромной бочки, поставленной на широкую телегу. Увидев его, Драго почувствовал сильную жажду.
– Одну, – сказал он, но чубастый продавец медлил наливать и взялся за крантик не прежде, чем заметил в руках у цыгана золотые дукаты.
«Ну гибель, – подумал Драго. – И сюда зараза проникла! А ведь здесь нас любили больше, чем везде… Надо мотать из этой страны! Бог ее накажет!» Он представил, как едет на новом урдэне по лугам Буковины, вдоль ее виноградников, из долины в долину, а кто рядом с ним – Воржа или Хаза – какая разница?
Осенний вечер порвал плотину, и тьма растеклась по шершавому дну земли. Силуэты пролетарских бараков чернели, как затопленные баржи. Драго шагал опустевшими улицами. По ту сторону высоких колючих заборов косматые псы поднимались на лапах, но стояли без лая, так что слыхать было лишь, как побрякивают толстые цепи.
Добравшись до Артиллерийской, цыган не сразу узнал тот дом, который искал, потому что его внешний вид претерпел серьезные изменения в лучшую сторону – тесное крыльцо превратилось в просторную застекленную веранду, а с правого бока появилась пристройка вроде сарая.
Потянув за железное дверное кольцо, Драго знал на все сто, что уж здесь-то «заразы» нет и не будет – инженер Худяков всю свою жизнь имел дело с железом, и это сказалось: благородная твердость металла перешла к человеку. Если он уважал, то он уважал. Не какой-то бумажке было это менять! Инженер Худяков знал цену дружбы, и хотя почти три десятка лет он только тем и занимался, что вооружал одних людей против других, хитроумный сплав его характера в больших дозах заключал в свой состав справедливость и деятельную бескорыстную доброту. Скромный и независимый Худяков был ни за, ни против существующего режима, но однозначно сочувствовал его жертвам. Технарь, изобретатель, талант, атеист, он не раз говорил без тени кокетства, со спокойной уверенностью: «Если ваш Бог и есть, то я намного милосердней его. Так какой же он Бог?! Зачем ему кланяться? Говорят, что он создал нас, глядя в зеркало – чтобы лучше узнать самого себя, и, быть может, узнал, но нас он не жалел, не экономил, не берег. А надо беречь свой труд. Я свои машины люблю!» Худякову верили – он убеждал, не стремясь убедить. Одним из любимых его глаголов был «починить». Он его распространял и на погоду, и на людей. Больной, который пошел на поправку, или просто тот, кто сломил тоску и взглянул, улыбаясь, светло, с надеждой, – про всех про них Худяков говорил: «Человек починился, душа отремонтировалась, будет делать, что должен». Подобные суждения он произносил с неизменным удовольствием и как будто даже с интонацией крестьянина, чья корова принесла здоровый приплод. Что касается погоды, то инженер был склонен считать, что она – механизм, принцип действия которого еще не изучен, но когда-нибудь такое случится и погодой можно будет управлять, как бипланом. Свои «установки» Худяков излагал неторопливо, не распаляясь и не буксуя, постепенно возводя целую систему прочнейших смыслов, которые работали на его душевный покой и нравственное здоровье так же исправно, как производимое им оружие, – без осечки, без сбоев, в жару и в холод.
Увидев цыгана, инженер позабыл про усталость:
– Надо же… Драго!
Худяков был единственный в мире гаже, знавший его настоящее имя.
Так уж совпало, что цыганский вопрос занимал инженера целое утро. Началось все с известной статьи Венвивитина «Табор уходит в Лету». Ее впервые опубликовали «Отечественные записки» в шестом номере, а потом перепечатали отдельной листовкой и распространяли на улицах бесплатно. Изучая листовку, Худяков трижды в негодовании прекращал чтение, но каждый раз возвращался к тексту и в итоге дочитал почти до конца, то есть до того, где Венвивитин – черным по белому – декларировал: «Цыган должен быть счастлив уж одним только тем, что его не бьют и не плюют ему в рожу». Инженер отбросил листовку прочь, а немного успокоившись, взялся за привычный «Медицинский вестник» – обычно сдержанный и объективный, однако свежий номер с первой же страницы заявлял крупным шрифтом: «Цыгане – разносчики эпидемий». Некто Евсеев, деревенский доктор, поминая холеру, чуму и проказу, писал, что «цыгане, повсеместно кочуя и не соблюдая элементарных правил гигиены, разносят болезни и опасные вирусы не меньше, чем крысы, но если миграцию крыс ни предсказать, ни упорядочить невозможно, то взять под контроль бродячие таборы – задача реальная и крайне полезная, иначе эпидемии не заставят себя ждать».
– Это же… травля, настоящая травля, – Худяков свернул «Вестник» и вместе с листовкой засунул его в горящую печку. Если бы Драго пришел на час раньше, он бы застал инженера с кочергой, ворошащим пепел, но цыган припозднился, и, наверное, к лучшему.
Его приняли с теплом, не обмолвившись ни словом про опусы Венвивитина и Евсеева. Драго был приветлив и много улыбался. Про себя он отметил, что сам Худяков выглядит прекрасно, а жена постарела – у женщин это происходит быстрее. Ее доброе лицо с вытаращенными цыганскими губами выражало озабоченность и усталость, но все движения были точные и необходимые, как у отлаженного автоматического станка. «Эта чашки не опрокинет, палец не прищемит, кашу не пересолит», – подумал Драго, а она между тем уже выставила на стол огромное блюдо с горячими голубцами и подала вилки – одну супругу, другую Драго, который, хоть и орудовал вилкой почти так же аккуратно, как и всякий гаже, не любил ими пользоваться.
Худяков самолично достал из настенного, запираемого на крохотный ключик шкафчика пузатый, с лебединым горлышком графин водки.
– Я не пью, – отказался Драго.
– Почему?
Цыган почувствовал себя виноватым, тем