гостиницу «Минск» ко мне пришел Евгений Евтушенко, только из Коктебеля,
загорелый, возбужденный, глаза горят:
– Представляешь, с Васей Аксеновым гуляем по набережной. У парапета
один украинский письменник, под мышкой «Спидола», приветствует нас ра-
достно, как с победой киевского «Динамо»: «Наши в Праге!»
Я был поражен: накануне вечером мы с Васей были на дне рождения у
Бориса Балтера, зашел разговор о Чехословакии, Аксенов мрачно заметил,
что в страну каждую минуту могут войти наши танки. Я настаивал, что это
просто невозможно, Борис вздыхал: «Женя, завидую твоему оптимизму; мо-
жет быть, в эти минуты танки уже сносят шлагбаум…» Мне это казалось
фантасмагорией. И когда утром я услышал о вводе войск, у меня было такое
чувство, будто гусеницы хрустят по моему позвоночнику.
Окна гостиничного номера выходят на улицу Горького (теперь Твер-
ская). В двух шагах редакция «Известий», в обе стороны несутся автомаши-
ны, прогуливаются прохожие, на остановке троллейбуса молчаливая толпа,
ни у кого в руках нет газеты, будто никакого дела до того, что сейчас в Праге.
– Ты что-нибудь понимаешь?! Сделать чехов нашими врагами… Это же
минимум на сто лет! Я пошел на почтамт, дал телеграмму Брежневу с Косы-
гиным и в чехословацкое посольство. Аксенов считал все это бессмысленным
и пошел спать…
Евтушенко отходит от окна.
– Знаешь, что я сейчас вспомнил? Когда в 1952 году арестовали «вра-
чей-убийц» и в стране началась антисемитская кампания, оказалось, что
единственными евреями на нашем курсе были мой старый товарищ Леня
Жуховицкий и Алла Киреева, будущая жена Роберта Рождественского. Мно-
гие от них отвернулись, боялись с ними общаться, вокруг них образовался
вакуум. Ты помнишь, какое было время; все чувствовали себя, как в капкане.
Я подошел к ним и пригласил в шашлычную, рядом с институтом. Жуховиц-
кий от стыда и от страха разрыдался. А когда умер Сталин, тот же Жуховиц-
кий – представляешь? – плакал перед его портретом в траурной рамке и со
слезами на глазах выступал на митинге. Много лет спустя я как-то напомнил
ему об этом. «Это было, – согласился он, – но и ты тогда выступал, и тоже с
дрожью в голосе, тоже со слезами!» Это меня поразило. Какими были все во-
круг, мне запомнилось, а каким был я сам – забыл! Я думаю о Чехословакии;
когда-нибудь все закончится, наши войска оттуда уберутся, мы оставим че-
хов в покое, но тоже будем качать головами, вспоминая, как все молчали, и
вряд ли кто будет корить не других, а себя, себя одного: тогда ты! ты! ты
промолчал!
Он достает из сумки бутылку «Оджалеши».
– Когда я услышал про вторжение, места себе не находил и двадцать
третьего написал стихи. Послушай…
– Включу диктофон?
Евтушенко заколебался.
– Только будь осторожен, умоляю тебя! Это опасно. Никому, кроме са-
мых близких.
Он прикрывает окно, извлекает из кармана рубашки листки, присажи-
вается на кушетку и читает вполголоса, мощно жестикулируя, как это делает
на сцене, оскаливая зубы, переходя с полного голоса на сводящий с ума ше-
пот. Меня особенно зацепила тогда строка: «…Четки чиновничьих скрепок
гусеницами обернулись». Такая зримая, вещная, физическая трансформация
скрепки, образа унылых шестидесятых годов, в грубую неизбежность втор-
жения, и стыд русской интеллигенции за «охотнорядские хари» с их «мото-
ризованной плеткой», занесенной над народами Пушкина, Петефи, Яна Гуса.
Мы говорим о пражских интеллектуалах, хватит ли у них сил выстоять,
не впасть в отчаяние, не позволить себе саморазрушения. В Праге наши об-
щие знакомые. Среди них разные люди: аристократы культуры, нигилисты,
самоуглубленные индивидуалисты, страстные максималисты, все воспита-
ны на великой русской литературе. Говорим о Ганзелке и Зикмунде, вспоми-
наем, какими мы их видели в Сибири – что с ними?
Оставалось только гадать.
В эти дни в Москве я повидался с Юрием Левитанским, старым прияте-
лем по Иркутску. Полноватый, с короткими усиками на округлом лице, с чел-
кой на лбу, он третьекурсником добровольно ушел на фронт, был пулемет-
чиком, и в чине лейтенанта пехоты освобождал Прагу и Будапешт. Он с
усмешкой смотрел на политическую суету; говорить предпочитал не с вла-
стями, а со временем и пространством, но под письмами интеллигенции в
защиту Солженицына, Синявского, Даниэля была и его подпись.
Мы прогуливались по Страстному бульвару.
Видишь ли, говорил Юрий, наш срок пребывания на этой земле очень
краток. У меня даже формула есть: жизнь долгая, а проходит быстро. Но
большинство людей, и интеллигенция тоже, этого не хотят слушать. Что бу-
дет через тридцать три года им неинтересно. А мне только это и интересно!
Что будет в нашем отечестве через три часа, я не знаю абсолютно, может
быть самое невероятное, а что через три десятка лет будет, я примерно
представляю. Ибо есть вещи, которые не зависят ни от партий, ни от прези-
дентов, ни от кого. Они могут, участвуя в этом процессе, как-то его замед-
лить или ускорить, но остановить не может никто. Это иллюзия, будто одни
выбирают социализм, другие что-то иное. Пустая терминология, ничего не
определяющая. Направление движения может меняться на каком-то корот-
ком отрезке времени, но для истории это неважно 14.
Левитанский бывал в Чехословакии и Венгрии после войны, любил
народы и культуру этих стран, переводил их поэтов (близкого ему по духу
Владимира Голана и др.), его тоже там знали, любили, переводили. Но с не-
которых пор он стал вспоминать о военных годах с чувством горечи и стыда.
Как он потом для себя определит, стал понимать, что вместе с другими нес
народам Восточной Европы частичку, по его словам, своего же рабства. «Да,
от Гитлера я их освободил, но от себя, от себя – увы!»
Мудрый человек, он одним из первых в своем поколении, а из русских
поэтов ХХ века, возможно, первым, освободился от мифологических пред-
ставлений о прошедшей войне, которые складывались в мировосприятии
народа, одержавшего победу, в своей истории величайшую. Вместе с осво-
бождением от внешнего врага победители несли в соседние страны приня-
тый у себя большевистский вариант марксизма, сталинский тоталитарный
режим. А с этим – подавление личных свобод, участие переориентированных
стран, пусть невольное, в планах Кремля установить над миром или его ча-
стью свой патронат.
Мы присели на скамейку.
– Наше поколение называют фронтовым. Третьекурсников в армию то-
гда еще не брали, мы пошли сами. Я был младший, и кличка у меня была Ма-
лец. Мы строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабо-
чий класс, как нас учили, а за ним пролетарии Европы протянут братскую
руку помощи и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то!
Но все пошло не так. И теперь наши танки с теми же словами о помощи рабо-
чему классу Чехословакии снова на чужой земле. . Да, я не вышел на Красную
площадь с протестом. Но я не ходил на нее и с другими, противоположными
лозунгами
Левитанский достал листки. Это были лирические строки о Чехослова-
кии, какой ее видит освободитель 1945 года теперь, в шестьдесят восьмом. Я
запомнил только рефрен: «Прости меня Прага, сирень сорок пятого года…
Прости меня, Влтава!»
Как каждый немногословный, на вид угрюмый человек, он глубоко пе-
реживал военное вторжение в Чехословакию. С разрешения Юры я записал и
эти стихи на диктофон, но в 1983 году проникшие в московскую квартиру
воры унесли магнитофон и коробку с кассетами, тогда дефицитными; среди
исчезнувших кассет оказалась запись стихов Левитанского.
И совершенно убила меня встреча с Юрой в 1996 году. «Слушай, – сказал
он, – я готовлю свой однотомник, никак не найду черновик со стихами о Пра-
ге. Потерял! Помнишь, я читал тебе? Дай переписать с твоей кассеты».
Я был готов провалиться сквозь землю. Мы вместе силились вспоми-
нать строки, но, кроме рефрена, припомнить ничего не могли.
Юра, Юрий Давыдович Левитанский… В Георгиевском зале Кремля в
присутствии Б.Н.Ельцина поэту вручали Государственную премию России.
«Тихий лирик» сказал:
«Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с
нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова ее, дела и
поступки сегодня я разделяю. Особенно все то, что связано с войной в Чечне
– мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согла-