дакциях, возник бы шумный политический скандал, и газетчик забыл бы о
своей профессии, как забыл Ян Петранек, и не он один. Главный редактор
Толкунов помог Борису тихо перейти в научный институт, отвел от него
удар.
Стала известной история другого известинца, Владлена Кривошеева,
корреспондента газеты в Праге. Он был в дружеских отношениях с Дубчеком,
конфликтовал с советским послом Червоненко; главному редактору прихо-
дилось улаживать отношения корреспондента с послом. Когда утром 21 ав-
густа журналист поднял штору и увидел под окном советский танк, он был
«психически раздавлен, в первый раз заболело сердце; чехи шли мимо, глядя
на танк с недоумением, как на инопланетное существо. Я боялся выйти на
улицу, хотелось спрятаться, никуда не высовываться. Вдруг звонок из редак-
ции, кто-то из аппаратчиков просит срочно репортаж, как Прага встречает
наших хлебом-солью. Я кричу: тут все наоборот, люди разъярены. А в ответ:
“Это не твое дело, ты пиши. .” “Я бросил трубку”», – рассказывал мне
Владлен 16.
До посла дошла информация о том, что Кривошеев не одобряет воен-
ную акцию и не скрывает этого от чешских друзей. По словам вице-консула
Н.П.Семенова, офицера контрразведки, посол направил его в корпункт «Из-
вестий» с заданием в двадцать четыре часа вернуть Кривошеева в Москву
(«выдворить», на их языке). Потом вице-консул напишет, будто он сказал
журналисту: «Думаешь, нас всех не гложут подобные сомнения, но ведь мы
не кричим об этом на каждом шагу». Он [Кривошеев] угрюмо молчал. Можно
было предположить, какие мысли его сейчас обуревают: в Москве его навер-
няка выгонят с работы, исключат из партии, может быть, даже арестуют 17.
Толкунов прикрыл и Кривошеева.
Отдел агитации и пропаганды ЦК партии (агитпроп) давно был раз-
дражен Толкуновым: он не считался с аппаратчиками, проходил мимо отде-
ла, не выслушивал указаний. Но функционеры средней руки ничего сделать с
ним не могли: он был вхож к членам Политбюро и секретарям ЦК, вопросы
решал с ними.
В этой ситуации лучшего подарка для агитпропа нельзя было приду-
мать: руководимые Толкуновым «Известия» разворачивают в стране «изби-
ение партийных и комсомольских кадров» – так была оценена передовая
статья. На нашу беду, когда история стала набирать обороты, Лев Николае-
вич был в отъезде.
Агитпроп требовал от газеты объяснительные записки, каждый день
новые. Как-то утром меня разыскал сотрудник секретариата: «В четыре часа
тебе надо быть на Старой площади у Яковлева, первого заместителя заведу-
ющего агитпропом». Без десяти четыре я на Старой площади. Пропуска нет.
По внутреннему телефону набираю номер Яковлева. На часах без одной ми-
нуты четыре. «Александр Николаевич, – представляюсь я, – мне назначена
встреча, а пропуска нет». – «На сколько назначена?» – «На четыре…» – «Вот в
четыре и будет!» – трубка грохнула на рычаги. Яковлев тоже не любил глав-
ного редактора «Известий». Оба прошли войну, оба оказались на высших
идеологических должностях, но Толкунов мог позволить себе самостоятель-
ность, для партийного аппаратчика непозволительную.
Я тогда не знал, что по решению Политбюро в августе 1968 года Яко-
влев находился в Праге как организатор идеологического прикрытия втор-
жения союзных войск. Ему подчинялись все советские телевизионщики, ра-
дисты, газетчики, в том числе печатавшие пропагандистские листовки на
чешском и словацком языках. Выполнив свою миссию и недавно вернувшись
в Москву, он продолжал борьбу за чистоту идеологии.
Мне запомнился огромный кабинет. За столом небольшого роста чело-
век с залысинами и в очках, не глядя на меня, механически перебирает бума-
ги. Поразила несоразмерность гигантского стола и еле видного за ним Алек-
сандра Николаевича. Наконец, поднял голову и сразу взял высокий тон, ад-
ресованный не столько мне, сколько «Известиям». Он сильно окал, как чело-
век из крестьянской семьи, из северной глубинки (оказалось, из ярославской
деревни), говорил торопливо, будто опасаясь не успеть выплеснуть все, что
накопилось. Теперь трудно воспроизвести услышанное дословно, но запом-
нившееся передам в точности.
О том, что «Известия» временами позволяют себе особое мнение, некую
элитарность, в коридорах власти поговаривали многие. Яковлев объяснял
позицию газеты очевидным для него «духом вседозволенности и политиче-
ской безответственности», сидящем «в каждом из вас». При попустительстве
главного редактора, говорил он, журналисты используют страницы газеты
«для защиты своих сомнительных друзей». Подразумевалась, видимо, по-
павшая в ежедневные секретные сводки Главлита СССР (цензурного комите-
та) статья из Sanday Times под названием «Евтушенко осуждает оккупацию
Чехословакии». И, пристально глядя мне в глаза, Яковлев произнес фразу, от
которой я похолодел: «Каждого из вас мы знаем лучше, чем вы сами себя
знаете!»
Возможно, он говорил чистую правду.
И без перехода спросил, что говорят в «Известиях» об Орлове.
Я растерялся: как связался мой случай с историей Бориса, к тому вре-
мени, повторяю, усилиями Толкунова спрятанного на дне научного институ-
та? Какая политическая паутина плелась в голове моего собеседника, пере-
межая и объединяя факты, какой смысл ему хотелось из них извлечь?
Если происшедшее с Борисом Орловым и Владленом Кривошеевым со-
единить с передовицей в защиту, пусть косвенную, Евгения Евтушенко,
вспомнить газетный репортаж о сибирских поездках Ганзелки и Зикмунда,
написанную известинцем и удостоенную премии книгу об этих путеше-
ственниках, теперь «чешских контрреволюционерах»; по всему выходило,
что пособники пражских ревизионистов свили гнездо в центре Москвы, в
толкуновских «Известиях».
– Что говорят об Орлове?! – повторил Яковлев.
В Москве, говорю, я бываю пару раз в год, представления не имею, о чем
говорят в редакции. Конечно, это было лукавство. Борис Орлов мой товарищ,
у нас много общих друзей, и я знаю, что все, с ним случившееся, вызвало в
коллективе к нему (и к главному редактору) еще больше уважения. Все были
благодарны Льву Николаевичу за спасательный круг, брошенный нашему
товарищу за мгновение до того, как его закрутило бы в водовороте партий-
ных разборок, из которых не выплыть.
Яковлев придвинул ко мне чистый лист бумаги.
– Я продиктую текст, передайте руководству газеты, чтобы завтра было
на первой полосе. Редакция, диктовал он, прохаживаясь передо мной при-
храмывающей походкой, допустила «грубую политическую ошибку». У меня
внутри все оборвалось: это приговор. . «Вина лежит на корреспонденте…»
(называлось мое имя), в коллективе газеты этому «дана принципиальная
партийная оценка».
В редакции, когда я вернулся, друзья убеждали заместителя главного
редактора не торопиться с «опровержением», а дождаться Главного, может
быть, даже позвонить ему. Ответственный секретарь редакции Дмитрий Фе-
дорович Мамлеев, для меня просто Дима, затащил к себе в кабинет: «Ты зна-
ешь, мы тебя любим, но, пожалуйста, месяца три в газету не пиши. Не надо
раздражать Старую площадь».
На следующий день вернулся Толкунов, меня потребовали к нему.
Главный редактор попросил рассказать, что произошло.
Потом долго молчал. «Леня, – сказал он, наконец, – они не имели права
с вами так разговаривать».
Я вышел из кабинета.
Друзья утешали: «Конечно, старик, из печати придется уйти, но ты на
партийном учете в Иркутске, выгонять из партии будут там, но в глуши все
еще может обойтись строгим выговором. Поживешь пару-тройку лет в тайге.
Семью прокормишь, не пропадешь!»
Дня через два меня снова потребовали к Главному.
– Сегодня я был у Демичева. Никто вас больше не тронет. Ни в Москве,
ни в Иркутске. Cпокойно работайте.
Демичев – секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены Политбюро.
Тому, кто знал политическую кухню, нетрудно было представить, чего
стоила и чем могла обернуться для главного редактора «Известий» защита
своего корреспондента, допустившего «грубую политическую ошибку», уже
приведенную Яковлевым в проекте справки к постановлению ЦК «О полити-
ческой ответственности журналистов».
– Вся возня вокруг вас прекращена, – добавил Толкунов.
«А вокруг вас?» – хотел я спросить, но не посмел.
Второй, и последний, раз мы встретились с Александром Николаевичем
Яковлевым тридцать лет спустя. В августе 1998 года, когда я работал специ-