сия, – эта мысль для меня воистину невыносима…»
Президент России смотрел на лауреата изумленно.
Прага, Кабул, Грозный – для Левитанского это была одна и та же война,
ему ненавистная. «Уже меня не исключить / из этих лет, из той войны. / Уже
меня не излечить / от той зимы, от тех снегов. / И с той землей, и с той зимой
/ уже меня не разлучить, / до тех снегов, где вам уже / моих следов не разли-
чить…»
Выступая в мэрии Москвы 25 января 1996 года, Юрий Левитанский
снова заговорил о войне в Чечне, напрягаясь, волнуясь, задыхаясь – чувствуя,
что его не понимают.
И сердце остановилось.
Когда в октябре 2003 года в журнале «Знамя» появятся рабочие тетра-
ди Александра Трифоновича Твардовского, мы узнаем, что 29 августа 1968
года поэт назовет минувшую декаду «страшной десятидневкой». Можно
представить, как страдал этот совестливый человек, большой русский поэт,
прошедший войну, глубже других ее прочувствовавший, пронзительней
многих о ней написавший, услышав о вводе войск в Чехословакию. Возмож-
но, веселого героя-солдата своей поэмы, народного любимца Василия Тер-
кина, по натуре близкого Йозефу Швейку, он представил на танке, грохочу-
щем по улицам чешской столицы, по им тоже вымечтанному социализму с
человеческим лицом. Поэта охватил ужас, и одна за другой на бумагу мучи-
тельно ложились строки: «Что делать нам с тобой, моя присяга, / где взять
слова, чтоб рассказать о том, / как в сорок пятом нас встречала Прага / и как
встречает в шестьдесят восьмом».
Это было в писательском дачном поселке Красная Пахра под Москвой.
Поэт не мог спать, встал в четыре утра и в пять, по его словам, слушал радио
– «в первый раз попробовал этот час. Слушал до 6, курил, плакал, прихлебы-
вая чай» 15.
Примерно через год возглавляемый им журнал «Новый мир» будет раз-
громлен.
А два года спустя поэта похоронят на Новодевичьем кладбище в
Москве.
Перечитывая дневник, я и сейчас содрогаюсь, представляя, как этот
большой человек, классик русской литературы, воплощение ее совести и до-
стоинства, истинный патриот России, в первые ночи после вторжения войск
в Чехословакию долго не может уснуть – и плачет.
Интеллектуальный слой в российской глубинке был в большинстве
благонадежный, но и в нем встречались люди критического склада ума. Гео-
графию очагов внутреннего несогласия с чехословацкой политикой властей
я представил, когда при разборе своих бумаг обнаружил письмо Тамары
Дмитриевны Латаевой (1991 год) о драматических событиях на далеком Са-
халине, в педагогическом институте. «У нас был преподаватель кафедры
русского языка Виктор Александрович Коваленин. Человек талантливый
(зав. кафедрой его называла “лингвистом от Бога”), он владел многими язы-
ками, а славянскими, кажется, всеми. Читал чешские, словацкие, польские,
сербские газеты, которые тогда свободно продавались в киосках. В год
Пражской весны, учась в заочной аспирантуре в Москве, он возвращался в
Южно-Сахалинск с полным чемоданом переведенных им статей из чехосло-
вацких газет. И когда на одном “закрытом” собрании слушали очередное
письмо ЦК КПСС и все обязаны были одобрять, Коваленин стал зачитывать
фрагменты привезенных статей. Его вопросы – в чем чехи неправы – многих
повергали в смятение. “Мы этих материалов не знаем, они у нас не публико-
вались, и говорить о них не можем”, – отвечали ему.
Когда в Чехословакию ввели войска, Коваленина без конца вызывали в
КГБ, исключили из партии, изгнали из института. “У гнилого дерева, – гово-
рили ему, – бесполезно отрезать ветви, его нужно выкорчевать с корнем!”
Коваленина все же не посадили. Он устроился куда-то на завод, потом в ры-
боловецкую бригаду. . Гонениям подверглись также друг семьи Коваленина,
доцент кафедры литературы В.С.Агриколянский, заведующий кафедрой
М.В.Теплинский – цвет сахалинской интеллигенции».
Эта книга была сверстана, когда в Интернете я нашел роман чешского
писателя Й.Шкворецкого и адрес электронной почты переводчика: Ковале-
нин!. Не тот ли? Пару часов спустя мой компьютер высветил ответ на запрос:
«Да, я тот самый Коваленин…» В 1983 году Виктор Коваленин вернулся в ро-
дительский дом в Одессе. Последние почти 20 лет был школьным учителем,
теперь пенсионер. Похоронил жену, оба сына и их дети – в России, живет
один. «Парадокс судьбы в том, что я никогда не чувствовал себя “бунтовщи-
ком”, в моих действиях не было ничего, кроме юношеской наивности и мак-
симализма...»
Не знаю, уместно ли тут вспоминать историю вокруг моей книги «Пу-
тешествие по острову АЕ» о поездке с Ганзелкой и Зикмундом по Сибири. В
мае 1968 года книга получает премию Союза журналистов СССР, а пару
недель спустя советская печать открывает кампанию против деятелей
Пражской весны, в том числе против моих друзей, героев книги. И если я ре-
шаюсь об этом рассказать, то потому только, что случившееся в какой-то ме-
ре добавляет, надеюсь, штрих к нашим представлениям о психологии вре-
мени.
В те дни жалко было смотреть на Льва Николаевича Толкунова, главно-
го редактора «Известий». Честнейший, все понимающий человек, он был
бессилен противостоять указаниям Политбюро, не мог оставить редактор-
ский кабинет; лично ему и его семье было бы, возможно, спокойнее, но не
трем сотням журналистов, веривших ему, шедшим за ним. Когда спрашива-
ли, почему он все время улыбается, он отвечал: «Так мне легче».
Сгущались тучи над головами тех, кто не поддерживал ввод войск. В их
числе оказался Евтушенко; поэт участвовал в полуторамесячной экспедиции
«Известий» на карбасе «Микешкин» по Лене до Ледовитого океана (1967). Он
был тогда гоним, на него набрасывалась «партийная критика». П.Романов,
глава цензурного ведомства, напишет в ЦК КПСС, что поэт «создает впечат-
ление неустойчивости и зыбкости нашей жизни». А председатель КГБ
Ю.Андропов добавит, что стихи и поступки поэта «инспирируются нашими
идеологическими противниками». И хотя «Известия» в те времена тоже бы-
вали вынуждены печатать разносные статьи, за которые всем нам (я уверен,
и главному редактору) бывало стыдно, во многих случаях, в том числе за
включение в известинский экипаж Евтушенко, Лев Николаевич брал ответ-
ственность на себя.
В ту пору (вторая половина 1960-х) на молодых поэтов с особым рвени-
ем обрушивался комсомол. У комсомола не было врагов ненавистнее Беллы
Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко. Я был обескура-
жен, когда в Иркутске комсомольский вожак с бранью обрушился на них.
Особенно досталось Евтушенко за «аморальное поведение» во время плава-
ния. Это уже было слишком! В пути (4500 километров) мы останавливались
в селениях, часто заброшенных, поэт читал стихи, люди провожали нас к бе-
регу. В иркутском обкоме партии я требовал, чтобы комсомольский секре-
тарь принес поэту публичные извинения. Но в обкоме знали, откуда дует ве-
тер – на улице стоял 1968-й год, идеологический пресс набирал силу.
В очередной приезд в Москву я написал для «Известий» передовицу
(так называлась редакционная установочная статья) на тему «Цена слова»; в
ряду других примеров назвал иркутский случай, когда с трибуны безо всяких
оснований задевают достоинство людей. Вскоре эта история переполошила
редакцию и причудливым образом оказалась связанной с чехословацкими
событиями.
Сразу за вторжением войск в ЦК партии начали готовить постановле-
ние «О политической ответственности журналистов». Выискивали, где толь-
ко можно, факты, способные убедить высшую власть в чрезвычайной акту-
альности документа. В верхах еще не забыли отказ известинца Бориса Орло-
ва приветствовать в газете ввод войск. Оказавшись в Праге в составе танко-
вой колонны пусть сомневающимся, как говорил он потом, но в пределах
марксистской идеологии, увидев, что происходит, Орлов пришел к мысли,
что об этом не знает руководство страны. Не может такого быть, чтобы зна-
ло и не остановило.
Потрясенным человеком, ни строчки не написав, он поднялся с фут-
больного поля на вертолете, долетел до Дрездена, оттуда на двухместном
самолете до Берлина, затем военно-транспортным долетел до Москвы, наде-
ясь открыть власти глаза. Поступок по тем временам неслыханный, чрева-
тый потерей работы, социального статуса и т.д. Случись такое в других ре-
дакциях, возник бы шумный политический скандал, и газетчик забыл бы о