Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

Угнетённый погаными мыслями, оправдывающими бездеятельность, Владимир не обращал внимания ни на природу, ни на придорожные поселения. Да и на что там смотреть? Всё те же, что и на севере, убогие деревни и городишки без какого-либо запоминающегося своеобразия, к тому же опустевшие в непогоду, как будто нежилые, с текущими крышами и вымокшими тёмными стенами домов, которые не оживляли даже резные наличники и карнизы, выкрашенные в традиционные белый и голубой цвета. На окраинах, а то и внутри сёл торчали толстые стволы деревьев с обрубленными вершинами, на которые были нанизаны тележные колёса с уложенными на них грубыми ветвистыми гнёздами журавлей, оставленные жильцами на зиму, а на земле застыли в ожидании погоды тонко- и длинношеие деревянные колодезные журавли. Всё вокруг было в лужах, грязи и мусоре. Останавливаться здесь и, тем более, жить не хотелось. Снова непроизвольно, для сравнения, припомнились чистые и ухоженные городки в предместьях Берлина, где каждый хозяин, не жалея времени, с утра и до вечера, чтобы не прослыть лентяем и грязнулей, обихаживает подворье и особенно палисадник, улицу перед домом и фасад жилища. Русские равнодушны к красоте и уюту, они живут всегда временно, с упорством каждый день ожидая апокалипсиса.

До Осиповичей дорога была совсем плохая, разбитая вдрызг, с колеёй, нередко съезжающей с насыпи, в сплошных колдобинах, проложенная по широченной пойме Свислочи, петляющей в болотистой низине, заросшей неведомыми кустарниками и буйным разнотравьем с мелкими осенними жёлтыми и синими глазками цветов, засохшими на взлобках вблизи дороги. Часто проскакивали, громыхая разъезженными и расщепленными досками, небольшие мосты, оседлавшие петли реки и узкие протоки с почти чёрной, тёмно-коричневой застойной водой от торфяников, среди которых вразброс виднелись клинья и кривые полосы пашен и изумрудно-зелёных озимых, радовавшихся дождю и набиравшихся сил для зимней спячки. Ближе к Осиповичам дальние светлые рощи и угрюмые леса сбежались к дороге и напрасно, потому что здесь свирепствовал громадный лесозаглатывающий спрут, замусоривший древесными отходами округу и протянувший смертельные щупальца-дороги к почти уничтоженным ближним окрестностям и значительно прореженным дальним. У деревень на обочинах стоически мёрзли и мокли бабы и дети в надежде продать шоферам крупную варёную бульбу, укрытую в больших чугунках, завёрнутых в тряпьё и накрытых от дождя чем попало. У них можно было отовариться и мочёной черникой, костяникой, лесной малиной, калиной, орехами, а то и почерневшими драниками.

- Глядишь, к обеду в Бобруйске будем, - отвлёкся от безнадёжной борьбы за сон изъёрзавшийся в углу кабины экспедитор.

Шофёр промолчал, не настроенный на разговор, и оптимист умолк, всё ещё надеясь подремать и сохранить голову целой, а Владимир вернулся к своим безутешным мыслям.

Почему он, собственно говоря, так испугался? За Сашку или за себя? Что больше всего встревожило? Неприятное событие само по себе или возможное косвенное отражение на его судьбе? Естественная реакция на экстраординарный случай, подобно тому как, увидев близкую смерть, примеряешь её на себя и страшишься быть вовлечённым в несчастье с соседом? Человеку, нормальному человеку, не окончательно оторванному от природы, свойственно инстинктивно насторожиться, когда рядом обрушилось строение или чья-то жизнь. И думает он тогда, в первую очередь, о себе.

Как разумнее и объективнее отнестись к аресту Сашки? Кто он для Владимира? Кем стал с тех пор, как встретились на вокзале и, особенно, когда стали соседями? Другом назвать нельзя – у них нет и не может быть общих, объединяющих, интересов, да и Сашка неоднократно в шутку ли, всерьёз ли подчёркивал, что русский оккупант Владимир не может быть «сябром» закабалённому «беларусу». Между ними никогда не было личностных откровений, только общие разговоры. Товарищем? Пожалуй, тоже нет. Владимир даже толком не знал и не интересовался, кто был в Сашкином кружке, и чем они там занимались. Псевдодруг и псевдотоварищ, несмотря на кажущуюся приветливость и открытость, жил замкнуто и одиноко, подчиняя себя и окружающих национальной идее-фикс. Ему нужны не равные друзья и товарищи, а последователи-соратники, безгласные подчинённые. Он по природе лидер, и никем другим быть не может. Остаётся – хороший знакомый и сосед. В нём привлекают неуёмная целеустремлённость и воля, чего так не хватает Владимиру. Очень интересный человек и… больной. И это несоответствие между здоровой душой и больным телом, попавшими в земной ад НКВД, угнетало больше всего. Вряд ли они бы сблизились, если бы не Сергей Иванович. К последнему у Сашки особое отношение, он для него – ровня, а Владимир – сбоку припёку, квартирный довесок к хозяину, с ним и говорить-то серьёзно не о чем. Вот и выходит, что расстраиваться довеску не стоит. Ему осталось недолго терпеть на чужой земле, так следует ли именно сейчас отвлекаться, даже из искренних человеческих побуждений, от главного своего дела? Рискуя не только собой, но и Витей? Разум отвечал твёрдо: не следует, а душа, не убеждённая, ныла. Сашка, вероятно, не настолько виноват, чтобы его долго трепали и держали за решёткой, разберутся в безобидной детскости кружка и выпустят. Но им уже не быть даже хорошими знакомыми. Снова пострадал человек, к которому он пытался приблизиться душой. Очевидно, Всевышний уготовил Владимиру судьбу одиночки, запретив соединение с другими судьбами и разрешив только пересечение. Пусть так. Для него существует только одно: «Nah der Heimat!» - На Родину!

- 2 –

После Осиповичей дорога слегка выправилась, стала ровнее и суше. Лениво моросящий дождь сконцентрировался в плотные светлые струи и полосы, хлещущие как из ведра, останавливая дворники. Это была водная агония. Тучи потеряли стройность и скорость движения, сбивались с заданного направления, клубились и наполнялись скрытым светом. Сзади машину догоняли синеющие и голубеющие разрывы в них, там кое-где земля осветилась солнцем, и здесь вскоре мокрый капот нестерпимо засверкал, пришлось опустить шторку, защищая глаза от забытого яростного светила.

Бобруйск встретил мокрыми яблоневыми садами, победным кряканьем уток и гоготаньем гусей, осваивающих сверкающие лужи вместе с ребятнёй. А главное, здесь были люди на улицах, весело перепрыгивающие через временные бурные потоки, спешащие и наслаждающиеся жизнью, и никто не думал о чёрных ночных эмках, крадущих соседей в предутренней темноте. Дома быстро подсыхали, и земля тоже торопилась освободиться от влаги, отдаваясь нежащему солнечному теплу. Даже однообразные двуцветные наличники, ставни и карнизы не раздражали, а, наоборот, радовали глаз, характеризуя усилия хозяев как-то украсить свою жизнь и подарить радость прохожим.

Подъехали к Березине. У пристани выше моста стоял грязно-белый, в ржавых потёках, миниатюрный двухпалубный пароходик с одной трубой и две чёрно-коричневые баржи, загруженные брёвнами. Целый речной порт среди болотисто-лесной стороны. Река была такая узкая, что, казалось, можно перепрыгнуть с одного берега на другой, используя промежуточный плавучий трамплин. Непонятно было, как на ней расходятся встречные суда. Из-за низких берегов издали представлялось, что они движутся прямо по луговой траве, извергая столбы едкого дыма, удушающего растительность.

- Я здесь не бывал, не знаю, где обедают, - отвлёк Владимир экспедитора от безуспешной борьбы с болезненной дремотой и кепкой, то и дело сползающей на нос.

- Приехали? – открыл тот глаза, выглядывая в оконце и жмурясь от яркого солнца. – Кати дальше, за мостом повернёшь направо, там и будет едальня.

Владимир непроизвольно фыркнул, услышав точное детское название столовой.

- Ты – не наш? – покосился на него сосед.

- Не ваш, - точнее определить себя нельзя было.

Подъехали к «едальне», разместившейся в одноэтажном кирпичном побелённом здании вместе с магазином и пивным ларьком на углу.

- Ты иди, а я здесь, в машине, - предложил некомпанейский спутник, роясь в своей вместительной сумке. – У меня диета, ем чёрт-те что, тебе смотреть противно будет.

В столовке было людно и шумно – как раз наступил обеденный перерыв – привычно пахло горелым и кислым. Стаи злых осенних мух, не уместившиеся на длинных липучих полосках бумаги над столами, атаковали не менее злых голодных посетителей, сидящих по четверо за квадратными столами, накрытыми плохо отстиранными белыми скатертями со старыми и свежими пятнами. Шум от возбуждённых голосов, звяканья посуды, скрежета ложек, скрипа стульев и шагов посетителей стоял невообразимый. Сервис в обжорке включал в себя маленькие консервные баночки с несвежей горчицей, блюдечки с крупной зернистой тёмной солью, массивные стеклянные графины с водой и, конечно, официанток с замасленными фартуками на выпяченных животах. Народ был почти сплошь в грязной рабочей одежде, некоторые разделись и побросали верхнюю одежду рядом со стульями.