— Ребята уговаривали меня жениться. Я отшучивался, отнекивался — не до того было, но они приставали. И вдруг вдали прошла девушка. Я сказал им: «Вот она будет моей женой».
Это была Наташа Григоренко. Он тогда не был знаком с ней. Она ждала на дороге машину. Тут же перехватив грузовик, он подкатил к ней. Так они познакомились. Он сразу сказал Наташе, что сможет встречаться с ней только раз в неделю. Условие было принято.
Когда я подходил к нему на исповедь, он улыбался, потом обнимал меня и говорил: «Как я рад, что вы пришли. Давайте вместе помолимся». А дальше, прежде всяких моих слов, говорил то, что должен был сказать я. Это не значит, что я молчал, — просто он читал во мне как в открытой книге. Так было и с другими, я знаю.
Он говорил мне, что на отпеваниях и похоронах он испытывает разные чувства:
— Иной раз начинаешь отпевать — как будто камни таскаешь в гору, а в других случаях наоборот — необыкновенную легкость ощущаешь.
Это не зависело от того, знал он покойного прежде или нет, — это зависело исключительно от «качества» покойного, от того, какую жизнь он прожил. Сколько он их перевидал! Но я видел, как он плакал на поминках по Елене Александровне Огнёвой, — как Христос по Лазарю.
В 1995 г. впервые была опубликована одна из домашних бесед отца Александра, которая называется «Беседа об искуплении». Я хорошо помню, как она возникла, потому что это происходило у нас дома. На одной из очередных встреч отца с нашей малой группой ему неожиданно задали вопрос об искуплении. Он сказал: «Вообще‑то тема у нас другая, но, хорошо, я отвечу». И выдал спонтанно сжатый, совершенный, абсолютно гениальный текст.
Он говорил, что человек призван «участвовать в борьбе Хаоса и Логоса, включаясь в Логос, в просветление. Но человек не выполнил этой миссии, и тогда начинает действовать Бог Сам через человека. Не только Божественная информация с большой буквы, не только Логос творящий, но и Логос, воплощающийся в человеке, начинает действовать в мире». Воплотившись, Бог Сам входит в мировой процесс и «берет на себя зло мира как Крест, и Он двигает дальше этот мир, возглавляя шествие к Царству Божию. Христос берет на себя страдание мира. Бог впервые включается в эту борьбу, но включается по Божественному принципу. Божественный принцип — постоянное умаление, как бы сокращение Божественной силы перед лицом твари, чтобы дать ей свободу проявления, свободу самоосуществления».
Главный соблазн для человека — воля к власти, к автономной власти над миром. Поскольку он противопоставляет свою волю воле Творца, она становится волей ко злу. Христос, смиривший Себя, умаливший Себя до образа раба, с полной отдачей творит не Свою волю, но волю пославшего Его Отца. Далее я позволю себе процитировать ключевую часть беседы (хотя на самом деле всё там ключевое).
«Он не был священником — заметьте, как сказал один писатель, единственный истинный священник никогда не был священником, — Он не был власть имущим, Он не принадлежал ни к какой категории, Его царственное происхождение чисто символическое. Он не учился в каких‑то особых академиях, Он жил как самый обычный человек; Он спустился на дно жизни, был оплеван толпой, был осужден гражданским религиозным судом, Он был, в конце концов, богохульником и мятежником — Он принял на себя всё страдание мира, включился в него. И тем самым два мира, мир Божественный и мир страдающего человечества и страдающей твари, соединились — в удел Бог взял Себе мир вновь. И Христос, несущий крест, как бы продолжает в Себе нести всю человеческую эволюцию дальше. Ведь Он вознесся — это значит, что Он проник во все формы мироздания. Очень важные слова в Символе веры, который мы повторяем: «И сидящего одесную Отца». Мы должны отбросить пластическое представление об этом сидении одесную Отца — это значит, что Христос пребывает там, где Бог, а Бог пребывает всюду.
Таким образом, Богочеловек становится плотью мира, и плоть мира, мироздание становится плотью Богочеловека — Он освящает всё. Понимаете, Человек Иисус, идущий по пустыне, — это не изолированный фантом в космосе, а существо, являющееся частью биосферы, ноосферы, частью природы. Связанный с ней, Он ест, пьет — Он весь тут. И тем самым, поскольку Он включен в единство мироздания, через Него Божественное включается в свое творение. И поэтому искупление является тайной, которая продолжает акт творения. Никакой средневековой сатисфакции, никакой юридической подмены, замены, игры и процесса. Нет судебного процесса, а есть процесс исцеления человечества, который связан с общим замыслом миротворения».
Энтропия и негэнтропия существуют не только в материальном, но и в духовном мире, оказывая существенное влияние на материю. Их борьба — это то, что мы называем борьбой добра и зла. Отец Александр — сильнейший фактор негэнтропии. Он дал нам огромный духовный заряд, причем по обе стороны границы, отделяющей земное пребывание от жизни небесной.
Помню его рассказ об иконе. Он говорил: «Икона не хочет подражать натуре. Она передает внутреннюю сущность явлений духа». Он объяснил основные символы иконы: концентрические круги означают прорыв из незримого мира в мир зримый, два четырехугольника символизируют мир иных измерений и т. д. Всё это было в его слайд–фильме «Евангелие в образах иконы», который он показал нам как‑то в Семхозе.
Однажды я хотел его о чем‑то попросить, но усовестился и сказал: «Думаю, мы вам здорово надоели». Он немедленно возразил: «А я на что? Я на что?»
Он покорял вас сразу, смаху, походя. Он занимался, я бы сказал, «выращиванием личностей». И не было при этом никакого пафоса, ложной мистики. Бьющая из него ключом энергия охватывала вас мгновенно, как озноб, но при ознобе холодно, а здесь теплота разливалась по каждой жилке, по каждой клеточке. Я видел, как он одной репликой снимал мучительные сомнения, как он выводил людей из уныния, из депрессии. Не раз видел, как мрачно настроенный человек после исповеди или разговора с ним в домике выпархивал оттуда с просветленным лицом.
Мы были безжалостны к нему. Думали не о нем, а о себе, перекладывали на него всю тяжесть, накопившуюся в душе, и нимало не беспокоились, что всё это падает в его сердце.
У него не было страха смерти, но не было и упоения загробной жизнью, характерного для части нашего духовенства. Он говорил, что жизнь вне тела — это ущербное существование. Потом, когда душа вновь соединится с телом, — это будет жизнь полноценная. А в том, что это произойдет, он был уверен. Он говорил, что Творец задумал нас как духовно–телесные существа, а потому после воскресения мы восстанем, по слову апостола, в нетлении, в изначальной полноте.
Здесь, как и во всём, он всецело полагался на Господа.
Как‑то у нас дома зашел разговор о приметах. Он сказал, что следование им — вещь чисто языческая, от маловерия. Заметил, что и сам в юности верил в приметы, но переборол себя: всегда шел вперед, если кошка перебегала дорогу, спокойно возвращался домой, если забыл что‑то, и т. п.
Он был поразительно неприхотлив. К его приходу к нам Маша старалась приготовить что‑нибудь особенно вкусное. Он говорил:
— Напрасно вы всё это затеяли. Мне ведь все равно, что в себя заталкивать: я не чувствую вкуса.
В застолье, когда ему наливали водки или вина, он пил лишь одну или две рюмки и опять говорил:
— Зачем? Я ведь все равно не пьянею.
Рядом с ним в Новой Деревне была местная крестьянка, ныне покойная Мария Яковлевна, потом — и до самого конца — Мария Витальевна, подруга его матери, знавшая его с детства. Обе они готовили ему, следили за тем, чтобы он успел поесть после службы, потому что свободного времени у него не было и всегда его осаждали страждущие. Он никогда не ел один — всегда делился с тем, кто присутствовал в комнате. Он и сам умел готовить и делал это, как всё остальное, стремительно. Его фирменное блюдо — цветная капуста, залитая яйцом.
Мария Витальевна Тепнина, глубоко преданная ему и не пропускавшая ни одной его службы, пережила его ненадолго. Она была одним из тех людей, на которых держится Церковь. Человек несокрушимой веры и несокрушимой воли, она была праведником.
Он говорил не на репрессивном, ритуализованном и скособоченном советском новоязе, а на полнокровном и выразительном русском. Его язык — живой, насыщенный образами и блистательным юмором. Было бы полезно провести исследование поэтической речи отца. Сколько в ней изящества, вкуса, тонких художественных приемов! Само мышление его — чисто поэтическое. Мысль его была необычайно богатой, гибкой, многомерной. Любой поворот разговора рождал поток ассоциаций. Он молниеносно переключался с одной темы на другую. Мгновенно изменялось и выражение его глаз, фиксируя переход от иронии к грусти, от грусти к патетике, от патетики — к глубокому лиризму. Он был похож на сейсмограф, чутко улавливающий любые колебания почвы. Но над всем господствовала жизнеутверждающая, ликующая нота, рожденная верой во Христа.