На следующий день отец позвонил мне и поздравил с успехом — он смотрел передачу. «Как будто за вами кто‑то стоял», — сказал он. На сей раз он не делал мне скидки. Потом, уже при встрече, он вернулся к этому, сказал, что получилось замечательно, и повторил: «Такое впечатление было, что за вами кто‑то стоял». Я подумал: «Вы и стояли», но вслух сказать об этом постеснялся.
Я знаю: найдутся люди, которые скажут, что я создаю новый культ личности. Это ошибка. Культ создавался вокруг людей, которые вовсе его не заслуживали, так как были мелкими или крупными тиранами, властолюбцами и великими грешниками. Их превращали в идолов, их искусственно возводили на пьедестал, чтобы потом со сладострастием свергнуть оттуда.
Здесь другой случай. Я просто описываю то, что есть. Я ничего не приукрашиваю, а лишь нахожу слова, адекватные той реальности, с которой я столкнулся. Мы же не говорим о культе личности Сергия Радонежского или Серафима Саровского, потому что они святые. Отец Александр — такой же святой, и для меня он не идол, а живой человек, которого я люблю.
В 1989–1990 гг. он читал лекции в Историко–архивном институте. Часто я приходил его послушать, а после лекции провожал до вокзала. Мы шли по Никольской и, не дойдя до Лубянки, он часто сворачивал к букинистическому магазину около памятника Ивану Федорову. «Предадимся пороку», — говорил он (или: «Сольемся в экстазе»), и мы заходили. Быстрым взглядом он окидывал прилавок с религиозной и философской литературой и тут же выхватывал что‑нибудь интересное, либо же, наоборот, замечал, что ничего интересного нет. Он говорил мне, что все эти книги, которые теперь стоят сотни рублей, в молодости он покупал по дешевке — никто ими тогда не интересовался. Указывая мне на какую-нибудь книгу (рублей за 300, а то и больше), он спрашивал: «А раньше я ее купил, знаете за сколько?» — «За сколько?» — «За 10 рублей», — и довольно смеялся. При мне он редко покупал там что‑нибудь — почти всё у него было.
На мне лежит тяжкий грех. Отец Александр хотел, чтобы я написал некую брошюру, листа на три, — как бы прелюдию к теме культурного возрождения. Это должен был быть исторический текст, охватывающий временное пространство от Византии до наших дней. Он говорил: «Только вы можете это сделать». Это было лестно, но страшило меня. Я сомневался, ссылался на сложность темы, на свою неподготовленность. Он давал мне на это год.
Я так и не собрался это сделать и однажды исповедался ему в этом грехе. Он отнесся к этому спокойно: «На это нужно время. Вы еще напишете».
Я не написал. Тем не менее эта мысль не давала мне покоя. Я писал об этом «в стол», собралось много материала. Кое-что я так или иначе использовал — в научных и публицистических статьях, в дискуссиях, в выступлениях по радио. И все же — я не написал…
Всегда он куда‑то спешил: требы, покойники, больные прихожане — все нуждались в нем, и всюду он успевал. Ездил обычно на такси, на что уходил весь гонорар от лекций. Только в самое последнее время его стал возить на своей машине один из прихожан.
В мае 1989 г. мы праздновали свадьбу сына. Присутствовал и отец Александр. Он принес в подарок плетеный деревянный абажур и сказал, что его можно использовать и как шляпу. На этот раз я записывал его слова на магнитофон. Он немного опоздал, мы как раз сдвинули бокалы, и он спросил нас: «Почему люди чокаются?» Не ожидая ответа, сказал: «Люди чокаются в силу того, что это символически заменяет питье из одного сосуда. Сдвигаются сосуды, и получается как бы один — мы пьем из общего. Кстати, поэтому на похоронах это не принято, ибо человек, который с нами не присутствует, он не может с нами пить из одной чаши».
Обращаясь к молодым, он сказал:
— Мы все люди, гомо сапиенсы. Одни желают благополучного завершения квартирных, карьерных и прочих вещей. Другие желают еще чего‑нибудь — ну, разное. Только одно важно — найти и вырастить любовь. Любовь появится у вас примерно месяцев через 16 после совместной жизни. Признак будет: спокойно, без напряжения молчите вместе. Без смущения. Просто спокойно молчите. Это значит — уже есть любовь. Любовь — это когда дышишь другим человеком, как воздухом, и даже иногда этого не замечаешь, но когда этот воздух отнимается, ты начинаешь задыхаться. С каждым годом она должна вырастать, и это бесконечно прекрасно. Это сложный очень процесс, но замечательный. На свете нет ничего из земных вещей более стоящего, чем любовь. Всё остальное — пыль дорожная… Не придавайте значения мелочам. Жизнь коротка. В вечности будут другие приключения, а вот в этой жизни надо, чтобы было поинтересней.
Потом он стал рассказывать о себе:
— Четвертый десяток уже живу семейной жизнью, причем она мне доставляла больше радости, чем неприятностей. И никогда я не жалел, хотя я не могу сказать, что у нас не было каких‑то проблем — они всегда были, есть и будут. Единственно, что я понял, что это прогрессирующий, так сказать, процесс — в хорошем смысле. Про–гре–ссирующий. И если мне сейчас предложили бы вернуться на 30 лет назад, я бы ни за что не согласился. Все отношения тогда были более поверхностными, менее интересными. И вообще — всё не то. Всё не то! Не променял бы. Не знаю, как бы подумала моя жена — она здесь не может присутствовать по техническим причинам и передает вам поздравление из больницы № 15 и всё остальное. Может быть, у нее другая концепция. Я‑то ведь человек легкомысленный.
Последнее замечание было покрыто взрывом хохота. Между тем отец потом продолжил рассказ о своей семейной жизни, которая поначалу проходила в трудных условиях:
— Я вам скажу, когда стало легче. Когда же стало легче? В общем мы жили в жутких условиях внешних. Мы жили в крошечной комнатушке, где всегда стояла вода на стенах и зимой лед. И мы получали на троих (вместе с дочерью) сто рублей. Но, правда, мясо стоило дешево. Мы жили очень сжато, но зато интересно. Нет, мы жили очень хорошо, хотя мы были очень разными. Но у меня никогда не возникало мысли, что не стоило вообще жениться. Я всегда думал, что это лучше, чем быть одному.
Всю жизнь власти светские и духовные преследовали его. Его свободомыслие было для них неприемлемо и подозрительно. Поэтому доступ за границу был для него закрыт. Лишь к концу 80–х он перестал быть «невыездным».
Первая его поездка была в Польшу. Когда он вернулся, я спросил о его впечатлениях. Он рассказал о катехизации, о малых группах, об изучении Писания и добавил: «У нас всё это есть». Но «у нас» это было только у него, в Новой Деревне. Он независимо от Запада, а иногда и раньше Запада, стал применять эти формы духовного просвещения (теперь это стало обычным и достаточно распространенным в России).
Его наперебой приглашали во многие страны. Но он всегда ехал за границу неохотно, возвращался раньше срока. «Что там делать? — говорил он. — Мы нужны здесь». Он считал, что мы не случайно рождены в России: здесь мы должны реализовать себя, здесь наше несжатое поле. Человек впитывает в себя воздух своей страны, и это как бы определяет его внутренний состав. Человек пускает корни, и попытка пересадки в другую почву, особенно в зрелом возрасте, для него небезопасна. Он не одобрял эмиграции своих прихожан (во всяком случае соглашался с ней неохотно), но если видел, что таково желание и воля человека, не препятствовал этому. Он всегда уважал чужой выбор.
Его эрудиция, казалось, не имела пределов. В 1990 г. его пригласили на симпозиум в ФРГ. Перед отъездом я его спросил: «Какая тема симпозиума?» «А не все ли равно?» — ответил он. В этом не было никакой рисовки. Ему действительно было все равно. Вернувшись, он снова сказал: «Чего мы там не видели? Мы нужны здесь. Есть там, конечно, очень красивые места, — например, природа в Шварцвальде. Но вообще наше место здесь. Я всегда очень неохотно еду. Приглашают — я еду, а так бы не поехал».
Каждая его проповедь, каждое выступление были шедевром. Они мгновенно проникали в сердца. То, что он говорил, как бы рождалось у тебя на глазах, как Афродита из пены. Это была живая, пульсирующая мысль.
В 1989–1990 гг. под эгидой «Культурного возрождения» прошло несколько вечеров, посвященных деятелям русского религиозного ренессанса — Бердяеву, Булгакову, Франку и другим. Заглавным выступающим всегда был отец Александр. Я присутствовал на этих вечерах, некоторые из них вел. Он никогда не спрашивал моего мнения о своих выступлениях, но после лекции о Флоренском неожиданно спросил: «Ну как получилось?» Я ответил: «По–моему, замечательно. Всё, что надо, сказано, и очень тактично, со ссылками на него же, на его письма. Мне кажется, получилось здорово: есть и та, и другая сторона». «Ну вот, я к этому и стремился», — заметил он.
Перед этим он говорил мне, что собирается рассказать о Флоренском и что это совсем не просто — о. Павел вроде бы неприкасаемый, но надо сказать и о его недостатках. Так он и сделал: это был трезвый, не идеализированный и не идеологизированный подход.