Перед этим он говорил мне, что собирается рассказать о Флоренском и что это совсем не просто — о. Павел вроде бы неприкасаемый, но надо сказать и о его недостатках. Так он и сделал: это был трезвый, не идеализированный и не идеологизированный подход.
Теперь, глядя ретроспективно, могу сказать, что отец Александр открывался мне постепенно. Вначале я оценил чисто внешнюю его красоту: лепку лба, благородство облика, живые, сияющие, внимательные глаза. Одновременно я ощутил совершенно потрясающую его энергетику и непреодолимое обаяние, затем — естественность, простоту и отсутствие какой‑либо позы. Я увидел, что это легкий и радостный человек, обладающий какой‑то внутренней стремительностью. То, что он умен, было ясно с первого взгляда. Но довольно быстро я понял, что это больше, чем ум. Потом я увидел, что это человек огромных познаний, и это была не механическая эрудиция, не традиционный энциклопедизм, а универсальное, целостное знание.
Ему была свойственна постоянная ирония, никогда не злая, но, напротив, очень мягкая. Пленяли не просто доброжелательность его и терпимость, но чуткость и огромный интерес к собеседнику, а еще — неподдельное уважение, сердечность и какая‑то особая нежность. Я увидел, что он ведет непрерывный диалог с нами, и он не «вещал» — он тебя слушал. Потом я увидел и другое — постоянный диалог его со Христом. Я понял, что главное для него — вера во Христа, и не просто вера, а жизнь по этой вере. Он хотел одного — чтобы человек всегда был повернут к Богу, надеялся только на Него. Сам он жил и светился верой, и отсюда — его величие и скромность.
Постепенно я начал осознавать, какую гигантскую ношу он взвалил на свои плечи: раньше всех он понял, что необходима новая евангелизация России, раньше всех он приступил к реализации этой задачи. Постепенно я начал осознавать его беззащитность.
22 января 1990 г. на его дне рождения в Семхозе не было привычного веселья и шумного застолья. Присутствовало всего несколько человек. Первый и единственный раз он был не склонен к юмору, говорил только о делах. Я прочел приготовленный мной капустник, но лучше бы я этого не делал: я сам почувствовал, что к этой атмосфере капустник не подходит. Тем не менее что‑то сказалось в нем помимо меня. Перечтя его недавно, я обнаружил, что в последнем сюжете, исполненном в жанре ненаучной фантастики, оказались вещи совсем не смешные: я писал о «злобной ауре» планеты, о необходимости дать «отпор силам агрессии и ожесточенности… сорвать преступные замыслы темных сил». Ключевую роль в этом я отводил отцу Александру…
29 апреля отец собрал нас на православной секции «Культурного возрождения». Присутствовали не только его прихожане, но и зарубежные гости — Анатолий Краснов-Левитин и Дмитрий Поспеловский. Отец вел эту встречу. Она и открылась его вступительным словом. Вот конспективная (но точная) запись его выступления.
«До сего дня существует представление о христианстве как только о храмовой религии, где человек принимает пассивное участие в службе. Тенденция психологической инерции и наши сложные общественные условия — они сомкнулись. По сути в Церкви нет общинной жизни. Но Христос основал на Земле вовсе не ритуальную корпорацию для отправления культа — для этого не надо было совершать духовного переворота в истории человечества. Первоначальная Церковь складывалась вокруг таинства, божественного присутствия. Молитва, милосердие и труд — три момента, составляющие церковную жизнь. Помощь всем людям — это абстракция. Реальная помощь может быть лишь в общине, где люди знают друг друга. Такую общину сохранили протестанты.
Сегодня для нас наступило трагическое и тяжелое время: мы уже не гонимые (для Церкви гонения это норма). Сейчас самый ужасный момент — занавес отдернули и сказали: можете делать что хотите. Есть великий риск обнаружить нашу недееспособность и все человеческие слабости. Не уверен, что у нас найдется многое, что предложить людям. Сейчас для нашей Церкви наступил почти Страшный Суд, и потому мы должны почувствовать свою ответственность.
Важнейшие вопросы: помощь конкретным людям, внехрамовая молитва, воскресная школа.
1. Помощь надо делать более организованной. Помогать больным, детям в приютах, старым людям. Стихийность обречена тут на провал.
2. Храм — это таинство. Внехрамовая молитва — молитва близких людей. Должна быть одна душа, духовная семья. Семья — не идиллия, а сложная система отношений, но все‑таки Церковь — единая семья. Это и укрепляет, и вдохновляет, и учит, и изобличает нашу слепоту и наши немощи. Необходим и новый подход. Раньше у нас было подполье, сейчас — совместная молитва для совместного деяния. Несмотря на все испытания, большая часть прихода устояла и сохранила братство и сплоченность.
3. Есть разные формы служения. Миряне должны соучаствовать и в деле милосердия, и в деле христианского воспитания детей. Детей больше, чем можно охватить. В группе должно быть примерно 15 человек. Это настоящая тяжелая работа. Если не передадим детям Слово Божие, будем отвечать перед Богом.
Сейчас наблюдается синдром бегства молодых людей в семинарию. Но христианство — это не профессия. Гораздо важнее для христиан — быть на своем месте, сохранить свое светское место. Не бежать от мира, а работать в нем, понять христианский смысл наших профессий. Если его нет — это профессия бросовая, ненужная».
Это была целая программа, рассчитанная на годы. Но реализовать ее мы должны были уже без него.
Последний раз я видел отца Александра 5 сентября 1990 г. Это была среда, он служил. Народу было немного, москвичей — совсем мало. Впервые в жизни я пожаловался ему на исповеди: один из прихожан стал распространять обо мне злобные слухи, пытался поссорить со мной других. Это было и несправедливо и отвратительно. Я никогда не сталкивался с такой беспардонностью. Никаких оснований для наветов у этого человека не было, однако он не стеснялся повторять свои домыслы публично (разумеется, за моей спиной). Я объяснил отцу, что именно говорилось. «Но это же вздор!» — воскликнул он. «Да, — сказал я, — но меня это возмущает». Следовало простить обидчика, но сил на это у меня тогда не было, в чем я и покаялся.
Он обнял меня, сказал: «Вас все любят, Владимир Ильич. Это всё вздор». Я подумал: «Ты — любишь. Это правда. А все… Все — нет». «Кстати, — заметил я, — этот человек здесь». Он спросил: «Кто это?» Я не стал называть, но он тут же догадался и сам назвал его. Я подтвердил. «Но он же вас совсем не знает!» — сказал отец. «Вот именно. И тем не менее считает возможным всё это говорить». «Это всё вздор, — повторил он. — Мы это снимем — я с ним поговорю. Это всё надо немедленно устранить. Давайте вместе поговорим, втроем, сразу после службы». Слегка поколебавшись, я согласился. Однако этот человек, как бы догадавшись о намерениях отца, тут же после литургии ушел, хотя обычно надолго задерживался, желая во что бы то ни стало пообщаться с ним.
Когда служба закончилась, отец сразу же повел меня в свою комнату. Я уже стыдился своей слабости, пробормотал: «Наверно, я слишком раним». «Да я сам такой!» — сказал он, слегка улыбнувшись, и махнул рукой. Я мгновенно понял, что это не просто утешение — это была правда. Сердце сжалось: если уж мы так остро чувствуем, то как же он? Как мы не щадим его, как раним! И все‑таки я не понял, что эти его слова — вещие.
Мы разговаривали довольно долго. Я заметил, что он не такой, как обычно. Он был отрешен и одновременно внутренне собран, погружен в какую‑то глубокую думу. Контакт происходил на поверхностном уровне. Потом он попросил меня подождать, не уходить, а сам отправился на венчание. Я вышел в общую комнату, стал разговаривать с другими прихожанами. Через некоторое время он вернулся вместе с Адой Михайловной Тимофеевой и ее мужем. Они приехали, чтобы присутствовать на венчании своих молодых друзей. Ада Михайловна, детский врач, была старой прихожанкой отца Александра. Кто‑то зашел с отцом в кабинет, и она рассказала, что когда венчание закончилось, он сказал ей: «А теперь я обвенчаю вас» и так и сделал. Она была ошеломлена. Они прожили с мужем почти 50 лет, и ничего подобного она не ожидала. (Потом мне стало ясно — он знал: сейчас или никогда.)
Почему‑то в тот день я несколько раз входил в комнату отца и выходил из нее. Он разговаривал со мной, потом впускал кого‑то еще, потом снова звал меня. Вначале он пригласил Юрия Сенокосова, философа, душеприказчика Мераба Мамардашвили. Мы были знакомы, но шапочно: выступали вместе на вечере памяти Бердяева. Отец опять сказал: «Владимир Ильич — философ, такой же, как Мераб». При Сенокосове это звучало, на мой взгляд, как‑то уж совсем дико. Я опять запротестовал, но он настаивал: «Да–да, такой же. Только Мераб метафизик, а Владимир Ильич социальный философ». Потом я вышел.