Читать интересную книгу Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие - Владимир Илюшенко

Искусство — не иллюстрация и не набор моральных прописей. Пушкин когда‑то сказал, что «поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем иное дело». Это не следует понимать так, что искусство — против нравственности, но оно не сводимо к ней, оно выше житейской морали в плане духовном. Однако большое искусство, искусство, заслуживающее этого имени, всегда несет этический урок, урок добра. Только преподносится этот урок не в виде свода моральных правил, не в виде некоего катехизиса, а в виде слитных идей–образов, оказывающих мощное целостное воздействие на психическую, эмоциональную и интеллектуальную сферы человека. Искусство основано на свободе, изначально присущей творчеству. У искусства свои законы, свои способы воздействия, и ни наука, ни нравственность не могут заменить его.

Способность к художеству вкоренена нам свыше. Мир пронизан дыханием Божественного глагола, дыханием Логоса. Человек искусства должен слушать, всматриваться и со–творить.

Сила современного искусства неизмеримо возрастет, если оно осознает свою связь с религией, если оно вернется к своим истокам и, обогащенное новым опытом, поставит себя безоговорочно на службу Правде и Добру».

Однажды (это было в Новой Деревне, году в 77–м — 78–м) отец Александр собрал несколько человек и стал обсуждать с нами тему «Любовь в свете Евангелия». Мы сидели на опушке леса, расположившись кружком на траве. Нас стали заедать комары. Кто‑то спросил отца: «Можно ли убивать комаров?» Он ответил:

— Ну, тут так: или одна популяция, или другая.

Ни одна встреча не обходилась без шутки. Он иронизировал и над самим собой. Как‑то на его день рождения мы подарили ему перчатки. Я спросил: «Не велики? Подходят?»

— Подходят, — сказал он. — У меня пальцы, как сосиски.

Когда по отношению к кому‑то потребовали суровых мер, он сказал: «Это не гуманоидно». Мог комически воскликнуть: «Mamma mia!» или «О Madonna!» Мог он и спеть по случаю куплет из песенки или романса. Когда он напевал своим звучным баритоном

И возвращая ваш портрэ–э-эт,Я о любви вас не молю–у-у,

— вы не могли удержаться от улыбки.

Вообще у него был замечательный голос — глубокий, волнующий, теплый, бесконечно богатый обертонами. В молодости он прекрасно пел, наигрывая при этом на гитаре. Случалось, он возвращался к ней и в зрелые годы. Сохранились записи некоторых песен в его исполнении.

Встречи с ним были лекарством, утешением, праздником души. Когда он опаздывал, мы молились, чтоб с ним ничего не случилось, и, как правило, тут же вслед за этим он появлялся.

Его общение с нами было необычайно теплым и заинтересованным. Как сказал один его знакомый, «у него был дар почувствовать и понять другого человека, а поняв, полюбить. Его больше интересовали не идеи, а люди».

Написание рефератов не только дисциплинировало нас, но и прививало нам навыки глубокого осмысления духовных проблем. Параллельно шла катехизация, обучение молитве. Он вел нас, как поводырь.

От рефератов мы перешли к изучению Библии — сначала Ветхого, а затем и Нового Завета. На это ушли годы: мы входили в текст медленно, разбирая его подчас по строчкам и словам. Каждый давал свое толкование, все вместе мы приходили к какому‑то общему мнению. Сопоставление разных разделов Писания неожиданно открывало нам совершенно новый смысл уже, казалось бы, известного.

К каждой встрече отец готовил специальную разработку по теме, которую мы изучали. Одна из них — лежащий сейчас передо мной лист машинописи на папиросной бумаге. Там написано: «Моисей-4. Моисей, человек завета: Исх 19, 1–9». Это один из разделов темы «Моисей», и тут подробнейшим образом раскрыты суть завета, Замысел Господа, действия Моисея, реализующего этот Замысел, а также перечислены вопросы по теме с многочисленными отсылками к Ветхому и Новому Завету, помогающие глубже уяснить изучаемую проблему. В конце рекомендуется обратиться к Евангелию от Иоанна (Ин 15, 9–17) и помолиться, взяв этот текст за исходную точку.

И таких разработок было множество. Часть из них (но не все) вошла в книгу отца «Как читать Библию». А кроме того, мы получали и другие его тексты (тоже в машинописи), например, памятки «О проведении исповеди», «Как готовиться к Великому Посту», «Введение в христианскую жизнь (План к изучению Символа веры и основ Евангелия)» и многое другое. Позднее это вошло в книги «Смертию смерть поправ» (Минск, 1990) и «Практическое руководство к молитве» (М., 1995). У меня сохранились и подробные конспекты сообщений отца в нашей малой группе по Ветхому и Новому Завету. Как он успевал всё это делать — вопрос особый.

Он всегда радовался встречам с нами, называл нас своей семьей. Когда на днях его рождения мы позволяли себе (обычно в шутливой форме) сказать о нем малую долю того, что чувствовали, он всегда говорил, что если что‑то и смог сделать, то лишь благодаря нам:

— Что я без вас? Без вас бы ничего не было.

Так странно было это слышать… А что мы без него? Чем бы мы были?..

Он не любил фотографироваться, сводя дело к шутке: «Ничего хорошего не получится. Я все равно буду похож на мясника или орангутанга». Это было, мягко говоря, преувеличение: на всех фотографиях, даже неважных, его лицо прекрасно. Несмотря на скептицизм отца Александра, мой сын много раз его снимал (изредка это делал и я). К сожалению, то отказывала вспышка, то плохо падал свет, то еще что‑нибудь. Сказывалась и неумелость сына — он был тогда подростком. Поэтому многие фотографии слабы по качеству. Но и в таком виде они драгоценны: они запечатлели того, кто был образом любви, кто отдал себя нам без остатка. Они напоминают счастливые минуты наших встреч.

Как‑то в застолье одна старая прихожанка спросила отца, какова будет ее посмертная участь. Он деликатно отклонил этот вопрос, но она настаивала, буквально приставала к нему с ножом к горлу. Похоже, что она была вполне уверена в благополучном исходе и ждала лишь авторитетного подтверждения.

Он был непреклонен и отказался отвечать. Думаю, он знал ответ, но не хотел демонстрировать своего знания и не хотел брать на себя полномочия Господа Бога. И он понимал, что прямой ответ сослужил бы этой женщине плохую службу: она либо возгордилась бы, вознеслась, либо пала духом, хотя и стала бы, скорее всего, опровергать приговор. И то и другое повредило бы ее душе.

Это был хороший урок.

В конце 1981 года отец Александр попал в больницу. 31 декабря я пришел к нему. Ему уже принесли елку. Он был вдвоем с женой — Натальей Федоровной. Примерно полчаса мы разговаривали. Всё это время он держал ее руку в своих руках. Меня это смутило. Я почувствовал себя лишним и откланялся. До сих пор не могу простить себе, что не пригласил их к нам домой на Новый год, — думаю, они могли бы прийти.

В больнице он быстро стал центром притяжения. Знаю, что многих, в том числе и врачей, он обратил. Кое‑кто из больных там же у него крестился.

Он называл меня социальным философом и даже сравнивал с Мерабом Мамардашвили. Я возражал, говорил, что это уж слишком, не тот уровень, но он стоял на своем: «Нет, именно так. Только Мераб — метафизик, а вы — социальный философ».

Одной из проблем, которую мы изучали в нашем общении, были христианские ереси. Отец Александр подробно разъяснял нам, в чем специфика каждой из них, какую опасность они представляли для христианства. Его характеристики были ясными, выразительными и исчерпывающими. Как всегда, он свободно ориентировался в исторических реалиях, цитировал на память Отцов Церкви, догматы, провозглашенные на вселенских соборах.

Я записал то, что он сказал об арианстве: «Арий подрывал тайну Богочеловечества, так как, по Арию, Бог создал Логоса, Который потом воплотился, а не был с Богом предвечно, то есть Он рожден во времени. Христос стал не Богом, а божественным существом типа античных героев. Практически божественность Логоса отрицалась. Формулы о единосущии Троицы еще не было. За метафизикой крылось Богочеловечество. Богочеловеческая тайна разрушалась арианством. От Ария ничего не осталось. Он потом стал писать стихи и песни, где была заложена эта информация. Так что он был не только священник, но и бард».

Отец рассказал нам, что наш Символ веры (Никео–Цареградский символ) написал Евсевий Кесарийский, который единосущия, однако, не признавал. Слово «омоусиос» («единосущие») придумал Афанасий Великий.

Магнитофон у меня появился поздно — во второй половине 80–х. Редко я включал его в присутствии отца Александра, прося у него на это каждый раз дозволения. Он никогда не отказывал. Но чаще всего магнитофон не включался (как я теперь жалею об этом!)

Многим сейчас уже трудно себе представить, как мы были проникнуты этой боязнью — «засветиться». Мысли об обыске были постоянными. Меня Бог миловал, но многих моих знакомых — нет. Однако я помнил обыски, которые проходили у нас дома в моем детстве, и приход «гостей» часто снился мне по ночам. По мере возможности, я старался не подставиться. Отец Александр тоже был достаточно осторожен — и не столько из‑за себя, сколько из‑за своих прихожан: боялся подвести их.