румынский город Яссы, родина театра на идише, занимали в том же путеводителе такое важное место. Поскольку идишские писатели и поэты вели борьбу за еврейскую автономию в послевоенной Европе, они отбросили старые мифы о древних временах и нашли новые. Это была не литература изгнания. Это была литература обретения родины.
Наверное, не было другого идишского поэта с таким острым чувством приемной родины, как Ицик Мангер, и уж точно никого, кто находил бы столько удовольствия от изобретения личного мифа о происхождении. Как же складывалась жизнь некоего Исидора Гельфанда, родившегося в 1901 г. в Черновицах? Этот город, в котором в 1908 г. прошла Черновицкая языковая конференция, стал для идишизма тем же, чем был Базель для сионизма. В Черновицах, после бурных дискуссий, идиш в конце концов был объявлен «еврейским национальным языком»8. Мангер прекрасно помнил, что для черновицких евреев (как и всей городской буржуазии) настоящей культурой была высокая немецкая культура, поэтому, возможно, он считал претензии города на идишкайт пропагандистскими. Кроме того, немецкий язык был его первой любовью, хотя его и исключили из второго класса кайзеровско-королевской городской гимназии Дриттера за плохое поведение. Черновицы были слишком неоднозначной родиной для человека, который хотел быть одновременно модернистским светским поэтом и солью земли. Поэтому Мангер выдумал для себя биографию практически от начала и до конца9.
«Родился в Берлине в семье портного, эмигранта из Румынии», — читаем мы в «Лексиконе идишской литературы, прессы и филологии» (1927) Залмена Рейзена. «В возрасте четырнадцати лет приехал в Яссы, где выучил идиш и до недавнего времени работал по профессии [портного]». Совсем неплохо быть одновременно сыном-транжирой, принявшим язык своего народа, вроде Моисея, и действительным членом («до недавнего времени») еврейского рабочего класса. Берлин был для поэта условным обозначением того, насколько глубоко он был обязан современной немецкой культуре, в особенности Рильке, которого он удостоил отдельного упоминания в своем кратком автобиографическом очерке. Мангер мог также упомянуть, что немецкий язык был источником его обширных знаний. В записных книжках за 1918-1919 гг.
он записал названия семидесяти пяти книг, которые он прочел по-немецки: Кант, Клейст, Манн, Гессе, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Горький10.
К счастью для юного Исидора, однако, начало мировой войны заставило его переехать вместе с семьей в Яссы. (По крайней мере, одно утверждение было правдой.) В противном случае он не познакомился бы со своим родовым восточногалицийским (впоследствии румынским) пейзажем и, что еще хуже, мог так никогда и не стать идишским трубадуром. Яссы были настоящей находкой для молодого поэта-романтика, ищущего вдохновения. Здесь, «в старом городе с уединенными кривыми улочками», еще можно было услышать девушку, поющую у окна любовные песни на идише, и приобщиться к духу «ночных бродяг», «голодных, бледных и веселых», которые поднимали бокалы и запевали песню. Самым знаменитым из них был Велвл Збаржер (1826-1883), которого легко было узнать «По большим живым глазам, / По пыльной темнозеленой шапке, / И голове, лихо склоненной набок». Этот вдохновлявший Мангера персонаж был «пьян от звезд, вина, ночи и ветра»11. Там, где когда-то процветали песнь и печаль трубадуров, где память о них до сих пор мелькала в каждом окне, внушая прохожему смутные желания, — именно там было место, которое мог назвать своим подающий надежды идишский поэт.
Свое реальное отрочество Мангер провел не как немецкоязычный изгнанник, изучавший идиш, надрываясь за швейной машинкой, а как сознательный юный поэт, ищущий свое место в еврейской литературе. Кроме старых любовных песен и маскильских пародий существовала новая идишская лирика, появившаяся на свет на другой стороне Атлантики, и Мангер был ее верным учеником12. Его семья, очевидно, тоже ставила поэзию на идише весьма высоко. Порвав с традицией, младший брат Мангера Ноте занялся торговлей, а искусный портной и рифмоплет-любитель Гилель Мангер изобрел каламбур, в котором иностранное слово литератур сочеталось со священным словом Тойре, образовав изящный неологизм литератойре. Неудивительно, что Мангер поместил свою оду Яссам в главу, которая называется «Мое стихотворение — Мой портрет — Мой дом». Хотя в его творческом багаже была только одна рукопись сборника стихов, не изданного вымышленным издательством «Ничей идиш», он обладал тем, чем не мог похвастаться ни один идишский поэт до него: преданная, восторженно любящая его аудитория в собственном доме. Всю свою взрослую жизнь Мангер проведет в попытках найти приемную семью для своей поэзии, которая стала бы такой же родной, как та, что была в его доме в Яссах13.
Решив, что поэтическое ученичество окончено, девятнадцатилетний Ицхок вскоре после окончания войны направился обратно в Черновицы. Он мечтал о дебюте своей лирической поэзии в большом городе и издал один сборник, названный Квейтн («Цветы», 1919-1920), и второй — Гарбстике ойгн («Осенние глаза», 1918-1925)14. Местная газета сионистов-социалистов Ди фрай- гайт опубликовала несколько его стихотворений, и молодого Мангера пригласили выступить на мероприятии, посвященном четвертой годовщине смерти Шолом-Алейхема. Но он так тихо говорил о Топеле Тутарету и других детях, героях Шолом-Алейхема, что никто не расслышал ни слова из его речи15. Ни один из его юношеских сборников не был опубликован, а за речь на юбилее он не получил гонорара, но больше всего Мангер почувствовал себя оскорбленным, когда пожилой писатель предложил найти ему работу приказчиком в магазине16. Литература на идише была всем, ради чего он жил и ради чего хотел жить. Даже когда он завербовался в Восьмой стрелковый полк недавно созданной румынской армии, это не изменило его образа жизни. С одной стороны, он обосновался в Черновицах. С другой — давал уроки немецкого языка капитану своего полка. А с третьей — было множество юных хорошеньких девиц из традиционных семей, для которых никто не мог быть привлекательней, чем идишский поэт в военной форме17.
Мангер двигался по пути к возрождению песни, сладкой печали и к богемному стилю жизни вечно пьяных еврейских трубадуров старой доброй Галиции. Но он никоим образом не был единственной городской достопримечательностью. Во главе светской идишской элиты, особенно ее педагогического крыла, Еврейского школьного объединения в Черновицах, стоял Элиэзер Штейнбарг, скрупулезный стилист и первый баснописец в истории идишской словесности. Штейнбарг подтверждает собой парадокс, подмеченный Рут Вайс, — что «неофольклорные поэты — самые искусные идишские ремесленники современности»18.
Мангер не мог найти лучшую модель для подражания. Штейнбарг продемонстрировал, прежде всего, что, если высокая культура подчиняется строгим ограничениям устной поэзии, она способна преодолеть границы печатного слова. Хотя Штейнбарг откладывал публикацию своих басен на десятилетия, шлифуя и доводя их до совершенства, они циркулировали по Румынии, передаваясь