и его последние рассказы отражают это своими глубокими, похожими на галлюцинации сюжетами и оторванными от реальности символическими пейзажами.
Дер Нистеру пришлось перестать писать символистские рассказы за год до начала голодомо- ра, унесшего жизни около ю миллионов крестьян его родной Украины, и за семь лет до показательных процессов Большого террора. Судя по тому, как мало он написал с 1927 по 1929 г., он, похоже, приспособил идишскую литературу к страхам сталинской эпохи. Годы обучения и мастерства не пропали для Дер Нистера даром. Более того, болезненный опыт попытки соответствовать диктатуре парии заставил его подняться на более высокий, универсальный уровень борьбы, которую он вел языком идишской фантастики. Поэтому мир рассказов стал гораздо более населенным, городским, шумным, пахучим, продажным и азартным. Больше нет ленивых прогулок по лесу или по пустыне; больше нет никаких поисков, только бессмысленные испытания и несчастья. В рассказе «Под забором: Ревю» (1929), завещании и исповеди Дер Нистера как писателя, главным событием является испытание без испытания, кульминацией которого становится аутодафе72. Если еще в 1923 г. Дер Нистер предупреждал Шмуэля Нигера, что их поколение «умрет без покаяния», то это был последний шанс автора раскаяться в измене своему художественному призванию. В этом рассказе Дер Нистер невольно написал вынужденную исповедь многих писателей — еврейских и нееврейских, которые вскоре погибнут, не оставив и следа.
Дер Нистер дает несколько намеков на то, что в рассказе «Под забором» следует видеть его последнее и наиболее личное заявление — возможно, даже ответ на «Новый дух», утопический манифест 1920 г. Это самый современный из его рассказов, самый несомненно психологический и самый богатый аллюзиями на европейские литературные источники. Подзаголовок «Ревю» указывает на современный мир кабаре, или в данном случае цирка. Внешняя рамка рассказа тоже вполне близка реальности. Какого-то ученого, человека с определенными буржуазными привычками, отвергает цирковая артистка. Он напивается, и его будит полицейский, тогда он идет отсыпаться домой, но там его будит дочь, которой он пытается рассказать всю историю. «Под забором» — это вариация на тему «Учителя Гнуса» Генриха Манна, более известного по незабываемой экранизации «Голубой ангел»73 с участием Марлен Дитрих. Там артистка играет Лили, дальнюю родственницу Лилит — лукавой соблазнительницы из еврейской традиции. Из остальных персонажей легко узнаваем монах Медард, герой «Эликсиров Сатаны» Э. Т. А. Гофмана, романа, в котором тоже присутствует двойное испытание74.
«Ревю» — это еще и «повторение» или запись того, что пошатывающийся, мучимый виной профессор говорит своей дочери на следующее утро. Первая же реплика: «Душа моя скорбит смертельно» — свидетельствует о тяжести бремени и о том, что над многим предстоит работать — как Иисусу, который этими же словами обратился к ученикам в Гефсиманском саду. Перед нами человек, одержимый собственной виной. Поэтому его признание выстроено скорее в психологической, чем в логической последовательности. Признавшись в своей любви к циркачке, он воображает себя цирковым наездником, одетым в яркое трико и с хлыстом в руке75.
Я стоял на арене цирка. Привели великолепного коня, и я сел на него. А прямо передо мной галопом скакала еще более великолепная лошадь и на ней гарцевала Лили, она балансировала на одной ноге, вытянув другую назад. Многочисленная публика с головокружительной быстротой проносилась у меня перед глазами. Нас окружали кресла и сидящие на них люди, все глаза горели от возбуждения. От каждого движения Лили у них захватывало дух. Каждое «але-гоп», каждый крик приводили их в восторг и восхищение. И я тоже был в восторге, стоя на спине своего коня и гарцуя на нем, а Лили, невесомая в своем легком костюме, гарцевала передо мной.
И внезапно, на всем скаку лошади, она повернулась. Теперь ее спина была обращена к голове лошади, а сама она смотрела на меня. Толпа разразилась аплодисментами, когда Лили протянула мне руку, а я устремился ей навстречу. Мы не могли дотронуться друг до друга, потому что между нами были лошади, но мы чувствовали, будто касаемся друг друга руками. Успех Лили был и моим успехом, и у меня была своя доля в восторге и аплодисментах толпы. (Y189-190, Е 577)
Цирк — само воплощение движения, цирковой купол покрывает все, как подобает месту преходящего развлечения. Любой, кто входит под этот круглый купол, оказывается на виду у всех, и энергия и волнение возбуждают. Цирк ярко освещен и набит до предела, но в служебном помещении есть место для любви — и оно свободно. Обычно цирк — это место звериного соперничества, зависти к тем, кто создает лучшее зрелище или вызывает больше восхищения, кто попадает в первые строки афиши. Здесь может показаться, что профессор, превратившийся в циркового наездника, не чувствует соперничества: «Успех Лили был и моим успехом», но вскоре окажется, что это фатальная ошибка. Теоретически любовь может сделать все ценности бессмысленными (как профессор раньше объяснял своему ученику). На практике, цирковая звезда сделает невозможным любое соревнование.
Любимая дочь профессора каким-то образом поступила в цирк, и в кульминации их тройного номера, Лили (кажется, будто это случайность) устраивает так, что девушка летит головой в толпу. Цирк исчезает, и мы вновь оказываемся в комнате, где лежит раненая дочь, расплачиваясь за вину отца и его выходку с Лили. Чтобы еще больше запутать дело, вновь появляется ученик, который сообщает, что весь город говорит о происшествии в цирке и о несчастном случае. Это уже непосильное испытание для самоотверженной любви, тем более что профессор любит только самого себя. Он настолько убежден в собственной важности и величии, что воображает, что весь мир зависит от его действий. Фантазия о втором визите ученика только подкрепляет предыдущую фантазию. В этой психологически тяжелой ситуации видение становится сюрреалистическим: стены кабинета проваливаются и начинают забрасывать отца и дочь камнями. Ему удается защитить ее, но один камень попадает ему в голову, и он теряет сознание.
Здесь начинается его испытание и формальное покаяние. До сих пор сны и галлюцинации развили в нем эгоистическое чувство вины. А теперь он превращается в некое подобие нозира, отшельника, и предстает перед своим наставником и другими монахами, обвиняемый в отступничестве76. «Я чувствую себя черепахой, лишившейся панциря, — признается он, — абсолютно нагим» (Y 194-195, Е 580). Но это не соблазнительная нагота обтягивающего трико, нагота, создающая для толпы чарующую иллюзию, а нагота монаха, проведшего всю жизнь в каменной башне монастыря и покинувшего ее, отказавшись навек от своих привычек.
Как можно сменить один такой дом на другой? Башня построена на века как хранилище вечной