на свободный угол скамейки, передразнивающе подбоченилась. – Суп из утей. Я ему супу сготовила, а он у него в портках очутился… И-э, хлеб мужской толщины, – фыркнула она.
– Что-то новое? – сощурился Жименко.
– Да вон… Изобрел. – Повариха округлым жестом указала на Косых. Тот растерял цвет лица, на скулах даже сеточки сосудов проступили. Витька Юрьев увидел это и вновь трогательно-наивно вмешался в разговор, боясь одновременно, что его обрежет тот же Жименко или Кеда.
– А нефть, говорят, на черный кофе похожа, правда? И жидкая, как керосин, да? Не застывает, но на морозе становится вязкой?..
Витька пулеметил одним вздохом все, что знал о нефти, без запятых и без точек. Жименко даже есть перестал и с интересом, будто встретил доисторическое ископаемое в живом виде, разглядывал теперь Витьку Юрьева.
– Я читал, что нефть бывает меловая, юрская, девонская, карбонская, кембрийская. Кембрийская – самая древняя, имеет наивысшее октановое число и чистая, как авиационный бензин.
– Правильно, – сказал Сазаков, которому тоже был неприятен разговор насчет Косых, тем более с главковским начальством и с майором он уже объяснился (сказал, что произошел нервный срыв, шок своего рода, и те согласились). – На Лене, в Маркове, – кембрийская платформа. Нефть светлая, как спирт, заправляют ею моторки и гоняют по реке.
– Прямо-таки научно-популярная лекция, – усмехнулся Жименко, – только школьной доски, исчерканной химическими формулами, не хватает. Говорили о Косых, а стали говорить о нефти. Давайте еще о небе поговорим, о квасе, о тетерках, о бульдозерах.
– Товарищ Сазаков, – выпалил Витька Юрьев, едва Жименко перевел дыхание. – Из привезенных бульдозеров один простаивает. А я в школе специальность тракториста приобрел… Посадите меня поработать на бульдозере!
Сазаков недоуменно повернул к нему лицо, моргнул пуговками, а Жименко неторопливо облизал деревянную ложку и, перегнувшись через стол, легонько щелкнул Витьку по темени.
– Сиди, круглолицый!
Два К дружно засмеялись и посмотрели на Сазакова.
– Напрасно, – огорченно проговорил Витька. – Я б смог…
– Ну и что с Косых будем делать? – взялся за старое Жименко.
Все умолкли, и в столовой вновь воцарилась неловкая тишина. Кеда отодвинул тарелку в сторону и, задумавшись о чем-то, повернулся к Поликашину. Колышев тоже оторвался от еды и проследил за взглядом друга – Поликашин был в бригаде самым старшим по возрасту, самым справедливым, это признавали все, да к тому же еще и парторг. Жименко также узрел направление Кединого взгляда. Не вылезая из-за стола, он подал через плечо тарелку, поводил ею в воздухе из стороны в сторону:
– Тетя Оля, подсыпь-ка чего второго.
Повариха с верхом навалила ему картошки, пришлепнула две ноздреватые, щекотно отдающие чесноком котлетины и, присыпав луком, сунула тарелку Жименко в руку. Тот водрузил ее на стол, потом копнул конном ножа перец, растряс его над тарелкой.
– Семеныч, ты наша партийная голова, что ты скажешь?
– Ольга, меня тоже угости вторым, – попросил Поликашин вместо ответа и, соображая, поскоблил пальцем подбородок, потом оглядел по очереди бурильщиков. Бригада ждала. – Что скажу? – протянул Поликашин. – Мое мнение – гнать надо Косых из бригады. Но это мнение только мое. Частное, так сказать…
– Почему только твое? – спросил Жименко. – И мое тоже.
– И мое, – сказал вдруг Кеда. Где Кеда, там и Колышев, недаром их прозвали Два К; Колышев, не говоря ни слова, повел плечами, соглашаясь.
Косых есть перестал, глянул на Поликашина презрительно; Витька Юрьев, сидевший напротив дизелиста, засек этот мимолетный взгляд и подумал болезненно, что здесь дракой пахнет, – Косых звероват, хоть и труслив, а Поликашин уже стар.
– Чтоб выгонять по правилам, надо профсоюзное собрание созывать, – сказал Витька Юрьев, – протокол должен быть. Мотивировка…
– Мотивировка ясна как божий день, – отозвался Поликашин. – Нечист на руку, халатен в работе, нечистоплотен и безынициативен…
– Нечистоплотен? – спросил Витька. – Таких формулировок не бывает.
– Бывает. Давеча мешок подгорелых утей в вертолет сунул, наказал Надьке передать. Слышал бы он, что летуны про него говорили, шкурой обзывали.
– Все равно надо собрание, – проговорил убежденный Витька.
– Ты не прав, верховой, – сказал Жименко. – Собрание – это все мы. А мы все здесь. Так что давайте проголосуем. Кто за?
Первый в жизни раз Витька видел такое собрание, как, наверное, первый раз в жизни видел, как старшие жестко и непреклонно решали человеческую судьбу, не давая дизелисту ни опомниться, ни оглянуться. Хотел вскричать было, воззвать к рабочим – остановитесь, мол, люди, ведь он же еще исправится… Да понял вдруг по их лицам, что возможность исправиться когда-то была предоставлена Косых, но тот остался прежним, и нет ему теперь прощения.
Проголосовали. Против – ни одного. Воздержавшихся двое – Сазаков и Витька Юрьев. За – все остальные.
Косых встал. Он изменился до неузнаваемости – глаза побелели, крепкие прямые плечи осели мешком, будто их кто обстругал, пальцы, в которых застрял мятый ржаной мякиш, тряслись, а кончики их, сами ногти, даже фиолетовостью покрылись. Витька читал где-то, что концы пальцев и ногти обычно синеют у человека перед смертью, и ужаснулся про себя – ему было жаль Косых.
Около Поликашина Косых задержался, зыркнул бесцветным глазом, а ладонью нежно провел по его спине, будто паутину снял.
– Иногда люди на тропе нос к носу сходятся. Бывает ведь, а, Поликашин?
– Иди-иди, – спокойно посоветовал Жименко и пристукнул кулаком по столу, звук получился глухой, будто в бок двинул. – Тронешь Поликашина, со всеми нами дело иметь будешь. Не рекомендую…
Вызвали другого сварщика, опытного. Вертолет забросил его на следующее утро, и Чертюк несколько удивился, увидев парня лет двадцати, одетого в солдатский ватник, – видно, недавно демобилизовался из армии. Но парень, несмотря на молодость, дело знал и на фонтане чувствовал себя как дома; единственной фразой, которую от него услышали, было: «Ничего себе змей-горыныч грохочет…»
И все. Пошел к фонтану – не бегом, на высокой скорости, а нормальным шагом, только от огня все рукавицей прикрывался, нос берег, боялся, как бы не обжарился. У фонтана он аккуратно разложил свою нехитрую амуницию, прутья, запасный щиток, кинул под колени рукавицы и начал варить – очень буднично, не спеша, будто показывал в учебном классе, как сооружается тот или иной шов. И руки не тряслись, и маской в струю не лез. Иногда вставал, неторопливо обходил фонтан и был похож в эти минуты на садовника, который обходит больное дерево, прикидывая, с какой стороны к нему удобнее подступиться. Один только раз, когда припекло окончательно – во всяком случае, с площадки показалось, что очень припекло, – он встал, расстегнул ремешок танкового шлема, сдвинул его на самую макушку и вытерся полой брезентовой куртки, подосадовав, наверное, что не прихватил с собой носового платка. О чем думал он в минуты, когда стоял у нефтяной струи, никому не рассказал. А ведь приставали – и в обед за столом и ночью, уже в балке, когда тела у всех наполнились гудом и