что ж, прекрасно. Пусть будет по-твоему. Сейчас ты диктуешь свои условия, но помни: только в этот раз, в данный момент. Я отчаянно хочу тебя. Чем чаще я бываю у тебя, тем сильнее, пожалуй, становится мое желание.
— Может, нам не стоит больше видеться?
— Вовсе нет, — отрезал он. — Это еще хуже. О боже, у тебя ко мне вообще нет никаких чувств?
— Конечно есть. Только не те, какие нужны тебе.
— Ну, ладно, согласен. Будь что будет. Но ты должна позволить мне бывать у тебя.
Я буду по гроб жизни благодарна Чарли за всю заботу обо мне в последовавшие недели, которые оказались для меня весьма напряженными. Мы еще не начали снимать «Белла Донну», и я особенно сильно волновалась, много нервничала. Киностудия любезно предоставила в мое распоряжение коттедж, построенный в свое время специально для Мэри Пикфорд[174]. Когда она решила создать компанию United Artists вместе с Чарли Чаплином и Дугласом Фэрбенксом[175] и ушла от Famous Players, все кинозвезды, работавшие на этой киностудии, стали бороться за право получить этот коттедж, как будто это был своеобразный талисман, приносивший удачу.
Я даже и не предполагала, какой скандал поднимется, когда коттедж достался мне. Посыпались жалобы, что студию захватил «иностранный легион». Это, конечно, привело в полный восторг рекламных агентов и журналистов, писавших о событиях в мире кино… При этом все нелестные характеристики, какими награждали меня, вкладывались ими в уста Глории Свенсон — так они надеялись поддерживать у читателей газет интерес к несуществовавшему конфликту между нами. Я порой жаловалась Чарли:
— Ну зачем они это делают? Я уверена, что Глория ничего подобного, никаких гадостей про меня не говорила! Он мягко отвечал:
— Ничего не поделаешь, Пола. Таков бизнес. Просто не обращай внимания на все, что про тебя говорят.
— Так что же, мне надо стать истуканом, деревянной куклой, лишенной каких-либо чувств?! Ну, а как быть с тем, когда они утверждают, что я говорю про нее. Это ведь куда хуже…
— Глория давно в Голливуде, чтобы не обращать внимания на все это. Плюс ей известно любимое изречение всех, кто здесь работает: не важно, что́ про тебя напишут, самое главное, чтобы имя и фамилию написали без ошибок!..
— Как тебе удается снимать такие хорошие фильмы в такой атмосфере? И на кой черт я сюда приехала?
То, что он ответил мне, было едва слышно:
— Ты приехала сюда, чтобы спасти мне жизнь. Я же сходил с ума и тоже не могу избежать всего, что про меня печатают: они создают образ, каким я должен быть. Неужели ты думаешь, будто я хочу до конца жизни играть роль этого бродяги? Нет, я хочу столько всего сделать, а мне не дают, говорят: «К чему рисковать, Чарли, пока есть успех?» Сделай одолжение, дорогая, не читай газет…
— Ну да, и стань такой же, как многие другие. Вам в Голливуде безразлично, что творится в мире, а мне — нет.
— Ну что ты! — беспечно отозвался он. — Тебя политика не слишком-то интересует.
Тон нашего разговора изменился, и Чарли уже был готов разразиться одной из своих обличительных тирад радикального сорта. Мне приходилось не раз сталкиваться с подобным поведением еще в Европе. Само по себе мне это было бы безразлично, если бы не подозрение, что факты, приводимые им, осознаны им лишь отчасти, а высказываемые мысли скорее вторичны.
— При чем тут политика? — раздраженно заметила я. — Если у меня на родине война, я хочу знать об этом. Если в Германии происходят волнения, я хочу знать и об этом. У меня ведь там по-прежнему много друзей.
— Но как же ты не понимаешь, что все это — политика?! — воскликнул он, приходя в крайнее возбуждение. — Вот доказательство, что ты всего лишь умна, но не принадлежишь к интеллектуалам: интеллектуалы — это радикалы, а ты вовсе не такая.
— Я знала немало интеллектуалов, которые не были радикалами, — ответила я.
Так мы спорили и ссорились, и ссорились почти из-за всего. Однако мне это совершенно не мешало, потому что в обществе Чарли я чувствовала себя живым человеком.
История с коттеджем по-прежнему оставалась большой проблемой. Это было смешно. Жилище это имело всего лишь символическое, статусное значение, в остальном оно было ужасно неудобным. Внутри все было слишком уж по-японски: две комнаты, кухню и ванную комнату разделяли раздвигавшиеся панели. Вся мебель оказалась по-восточному низкая. Когда я в первый раз попыталась лечь на диван, то тут же скатилась на пол, а на стульях можно сидеть лишь в позе лотоса. Я обратилась на студию с просьбой, чтобы из коттеджа убрали некоторые из этих вещей и привезли обычную кушетку, чтобы я могла подремать на ней. На следующий же день в газетах появилось множество россказней о том, до чего у меня капризный нрав. Кто-то из кинозвезд якобы сказал: «Этот славный коттедж был достаточно хорош для нашей очаровательной Мэри, а вот для „Ла Негри“ это не так. Кого она из себя строит?»
Я ужасно расстроилась из-за того, что́ Мэри Пикфорд может подумать обо мне, и потому попросила Чарли позвонить ей, чтобы принести свои извинения. Мэри оказалась не менее милой, чем на киноэкране. Она лишь рассмеялась вполне дружелюбно и сказала, что была убеждена: я не имею никакого отношения к написанному в газетах. Мэри добавила: «Этот коттедж теперь твой, и ты имеешь полное право запросить такую мебель, какая тебе будет удобна. А мы на днях вернулись из Европы. Как только придем в себя, давайте вместе поужинаем. Мы не можем не полюбить ту, про кого Чарли говорит, что любит ее больше всех на свете».
Эти слова дали мне некоторое представление, с каким пылом Чарли распространялся обо мне повсюду, что, разумеется, никак не располагало ко мне многих актрис. Чарли на тот момент считался в Голливуде самым завидным женихом, и не было здесь ни одной незамужней женщины, которая не имела бы на него виды, так что сама идея его пленения «иностранным легионом» никак не способствовала улучшению дипломатических отношений.
Начались съемки «Белла Донны». С самого начала стало очевидно, что мы столкнемся с большим количеством трудностей. Во-первых, киностудия настояла на изменении моей прически и грима. Я бы не возражала, если бы это требовалось для соответствия образу моей героине, а предложенное ничуть не подходило ей. Они хотели, чтобы я соответствовала расхожему, избитому представлению об экзотических чарах. Пусть читателю покажется, что я слишком большого мнения о себе, но могу сказать, положа руку на сердце: