стартового капитала, с шаткой надеждой продать только еще грядущее творение:
У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме «Eugenie Grandet». Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14‐му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в «Отечественные записки». (Я моей работой доволен.) Получу, может быть, рублей 400 […] Я чрезвычайно доволен романом моим. Не нарадуюсь. С него-то деньги наверно получу[499].
До завершения «Бедных людей» остается еще несколько месяцев, Достоевский, подобно своему персонажу, разрывается между пустопорожним переписыванием, уничтожающим творческое призвание, и творением с сознанием силы литературы, способной переменить казалось бы неодолимую участь — остаться «маленьким человеком». Об автобиографичности образа Девушкина написано много, наиболее убедительно в работах К. А. Баршта[500]. Тем не менее приходится заметить, что литературоведы не всегда обращают должное внимание на то обстоятельство, что автор, в отличие от своего персонажа, не мог позволить себе быть бессребреником. Молодой Достоевский движим идеей если не разбогатеть, то хотя бы встать на ноги посредством литературы. В отличие от Девушкина, влачившего жалкое существование в присутствии, для Достоевского, в совершенном согласии с формулой Вебера, «характерно систематическое и рациональное стремление к законной прибыли в рамках своей профессии». Вместе с тем, если жалкий переписчик остается альтер эго автора в смысле рабского подчинения диктату капитала, то Карепин, чертами которого Достоевский наделяет помещика Быкова в «Бедных людях»[501], воплощавшего позитивную мораль эпохи капитализма («романы губят молодых девушек, […] книги только нравственность портят»), предстает в сознании начинающего писателя носителем тех незыблемых ценностей, против которых он направляет антикапиталистическую негативность своей литературы: «Карепин водку пьет, чин имеет и в бога верит»[502]. Благоприобретенной, твердой вере предприимчивого капиталиста, совмещающего чиновную службу государству с ревностным служением мамоне, начинающий писатель противопоставляет веру как вызов, как мучение и провокацию, исповедание которой он доверяет литературе.
Очевидно, что молодому Достоевскому так и не удалось преуспеть в реализации капиталистической идеи в рамках литературного поля России середины 1840‐х годов: слишком мало у него было навыков — «габитусов», сказали бы современные социологи — общения с издателями, слишком непомерными были амбиции начинающего литератора, не говоря уже о нехватке или даже отсутствии систематического рационализма в стремлении к прибыли. Но он вполне верно и довольно рано осознал то, что такой опытный игрок литературного поля, как С. П. Шевырев, выражал без всякого упования на высокодуховное призвание литературы: «Торговля теперь управляет нашей словесностью, и все подчинились ее расчетам»[503]. Разумеется, отношения молодого Достоевского с петербургскими издателями 1840‐х годов — отдельная и большая тема, которая, впрочем, неоднократно затрагивалась литературоведами. В этой работе нам хотелось лишь попытаться перевернуть перспективу и увидеть там, где история литературы обычно ищет столкновений амбиций, идей, страстей, почву реальных экономических условий существования словесности, и в частности писателя Достоевского. В знаменитом письме от 1 февраля 1849, адресованном А. А. Краевскому, одному из самых предприимчивых издателей России своего времени, которого «бедные люди» из числа русских литераторов 1840‐х годов почитали за Павла Ивановича Чичикова от российской словесности, Достоевский вывел своего рода закон собственного литературного труда. Этому закону ему далеко не всегда удавалось следовать как в прошлом, так и в будущем, но само сознание необходимости закона стало первым итогом в постижении писателем духа капитала:
…Если есть во мне талант действительно, то уж нужно им заняться серьезно, не рисковать с ним, отделывать произведения, а не ожесточать против себя своей совести и мучаться раскаянием и, наконец, щадить свое имя, то есть единственный капитал, который есть у меня[504].
Глава восьмая
НИГИЛИЗМ
В 2008 году во Франции вышла в свет необычная книга, озаглавленная следующим образом: «Скрытая история нигилизма: Якоби, Достоевский, Хайдеггер, Ницше»[505]. Бросается в глаза явная несообразность подзаголовка: если присутствие Якоби перед Достоевским можно объяснить хронологически, то имя Хайдеггера перед именем Ницше явно сбивает с толку. Недоумение возрастает после ознакомления с содержанием: в книге выделены «Пролог», «Партитура 1», «Партитура 2» и «Эпилог». Книга написана в соавторстве: «Пролог» и «Партитура 2» принадлежат перу Жана-Пьера Фая, «Эпилог» и «Партитура 1» подписаны Мишель Коэн-Алими.
Несколько слов об авторах этой книги. В отличие от Мишель Коэн-Алими, которая является скорее типичным университетским философом, специализирующимся на истории немецкой мысли, Жан-Пьер Фай представляет настоящую легенду французской интеллектуальной культуры[506]: поэт, романист, философ, лингвист, публицист, переводчик, издатель, он был связан с целом рядом крупнейших творческих начинаний второй половины XX столетия. Один из самых видных представителей литературного, политического и философского авангарда 1960–1970‐х годов, Фай завоевал себе довольно прочную интеллектуальную репутацию, обусловленную не только многочисленными литературными, научными и философскими публикациями, но и громкими скандалами, вошедшими в анналы французской интеллектуальной истории.
Действительно, вступив на интеллектуальную сцену в середине 1960-годов как один из самых активных сотрудников журнала «Tel Quel», Фай в скором времени порвал с Ф. Соллерсом, обвинив последнего в поддержке «диктатуры структурализма». В результате этого разрыва появился журнал «Change», который был основан Фаем в 1968 году и более чем на два десятилетия стал живой научной лабораторией по исследованию связей мышления, языка, литературы, перевода с политикой, девиз издания: «Язык, изменяясь, меняет вещи»[507]. Активно пропагандируя во Франции наследие русского авангарда и русского формализма, журнал «Change» способствовал распространению во Франции языковедческих и политических идей Аврама Ноама Хомского и может рассматриваться как один из первоисточников новейшей политической лингвистики. Книга самого Фая «Тоталитарные языки» (1972, второе дополненное издание вышло в свет в 2004) считается едва ли не самым авторитетным во Франции исследованием в области изучения языка Третьего рейха.
Помимо деятельности на посту главного редактора журнала «Change» Фай прославился как один из организаторов французского «Союза писателей», который был создан в 1968 году как площадка поддержки чехословацких интеллектуалов — участников Пражской весны[508], а со временем превратился в Центр исследований смысла литературы в кризисном мире, с 2000 года Фай является президентом этого существующего до сих пор писательского объединения.
Наверное, самый громкий скандал, связанный с именем Фая, в новейшей интеллектуальной истории Франции был вызван его «Письмом о Деррида», опубликованном в 2013 году в