ознаменование 30-летнего юбилея Международного философского коллегиума. В своем памфлете мыслитель, стоявший у истоков создания этой уникальной философской институции, получившей широкое международное признание, обвинял бывшего единомышленника в том, что благодаря его трудам Международный философский коллегиум превратился в машину пропаганды нацистской философии Хайдеггера. Письмо вызвало резкую отповедь со стороны виднейших философов Франции, чья критика, впрочем, касалась скорее деталей аргументации памфлетиста, нежели сути проблемы[509]. Сам Фай задолго до появления «Черных тетрадей» разоблачал связи философии Хайдеггера с идеологией национал-социализма и антисемитизмом («Ловушка. Хайдеггеровская философия и нацизм», 1994).
Собственно философские труды Жана-Пьера Фая отмечены печатью поэтического дара, пронизаны острым ощущением власти языка над мышлением и неизменно дышат жарким полемическим духом, что в совокупности создает своеобразный эффект остранения или даже отстранения, удаления его письма от университетской, или академической, манеры философствования.
Возвращаясь к самой книге, заметим также, что если имя Достоевского присутствует в подзаголовке, то в содержании оно пропадает, зато в нем появляется целый ряд других имен собственных, которые по меньшей мере на уровне содержания несколько скрывают русскую тему, заявленную в названии. Тем не менее глава «Отрицание из подполья», посвященная проблематике русского нигилизма, заключает в себе довольно примечательную концепцию русского нигилизма с разбором трудов и дней таких деятелей русской литературы и русского революционного движения, как М. А. Бакунин, Ф. М. Достоевский, С. Г. Нечаев, И. С. Тургенев, Н. Г. Чернышевский. Существенным дополнением этого разбора следует считать анализ рецепции творчества Достоевского и исканий русских нигилистов в философии Ницше.
Прежде чем приступить к разбору концепции этой работы, добавим несколько слов в отношении композиции. Как уже говорилось, книга разбита на две «партитуры», внутри которых в свою очередь выделен ряд «эпизодов». При этом авторы выбирают для обозначения этой минимальной формы научного повествования довольно необычное слово «sequence». Это слово, с одной стороны, может отсылать к понятию «эпизод», как оно фигурирует в «Морфологии волшебной сказки» В. Проппа, где это понятие обозначает комбинацию трех по меньшей мере функций, или повествовательных единиц, которые русский исследователь называл «ходами». С другой стороны, лексема «sequence» может соотноситься с понятием «секвенции», которое обозначает либо разновидность средневековых католических песнопений, либо повторение небольшого мотива на различных ступенях восходящей или нисходящей гаммы. Учитывая внимание Фая к русским формалистам, отдельные тексты которых увидели свет на французском языке именно на страницах журнала «Change», нельзя исключить того, что использование это слова было своего рода данью автора его структуралистскому прошлому, впрочем, не очень продолжительному. Вместе с тем невозможно не заметить, что понятие «секвенции» больше соответствует понятию «партитуры», использованному авторами для обозначения двух частей сочинения: речь идет, разумеется, не столько о музыкальности как таковой, сколько о перекрестном значении повторяемости и последовательности — словом, определенного рода поэтичности текста. Это замечание поэтологического характера отнюдь не умаляет философской концепции работы «Скрытая история нигилизма»; напротив, оно призвано прояснить едва ли не главный повествовательный прием, который используют авторы в своей работе с текстами: речь идет об анализе постоянно возникающих повторов тех иных мотивов в употреблении понятия «нигилизма» у избранного круга авторов: Якоби, Достоевского, Хайдеггера, Ницше.
Наряду с этим приемом, к которому охотно прибегают авторы в ходе рассуждений, методология работы открыто соотносится с понятием археологии, введенным в гуманитарные науки М. Фуко: для них важно обнаружить, каким образом понятие «нигилизма», увидевшее свет в недрах философии классического немецкого идеализма, проникло в русскую литературу начала — середины XIX века, где в определенный момент неразличимо слилось с понятием революционного терроризма и откуда триумфально вернулось — через французскую культуру — в немецкую философскую традицию, сначала в трагическом творчестве позднего Ф. Ницше, а через него перешло в философию М. Хайдеггера, в историко-культурном контексте которой космополитичный, транснациональный по сути нигилизм парадоксальным образом оказался на грани смешения с национал-социализмом.
Собственно главная идея этой книги предстает именно в виде такого парадокса, по пунктам изложенного Фаем в «Прологе»:
В 1878 году Достоевский в одном из писем к Победоносцеву замечает: «За нигилистами стоят евреи».
В 60-годы (XX века. — С. Ф.) мы встречаемся с определением Лео Штрауса: «Нацизм является самой известной формой нигилизма».
То, что высказывания несовместимы, предоставляет нам хотя бы одну, так сказать, «истину»: истину невозможности их совмещения.
Между этими высказываниями в 1939 году возникает книга Германа Раушнинга, чьи диалоги с Гитлером — имеется в виду книга «Гитлер мне сказал» — радикально изменили автора, а ведь он вступил в нацизм через врата Сената вольного города Данцига, младо-консервативным президентом которого он был, они изменили его через страх, вписанный в него этими диалогами. В этой второй книге, озаглавленной «Революция нигилизма», он рисует свой собственный маршрут, свое вступление и выход через врата Третьего Рейха: тем самым он вводит нигилизм в орбиту нацизма, сближая его к тому же с движением, которое называется тогда «национал-большевизмом», туманное созвездие с довольно расплывчатыми контурами — от крайне правых до крайне левых — во главе которого выступает Эрнст Юнгер и его тогдашний двойник Эрнст Никиш[510].
Мы приводим эту длинную цитату не только для того, чтобы дать представление о задаче, которую поставили перед собой авторы — проследить за историческими трансформациями нигилизма, но и для того, чтобы обнаружить некоторую несообразность метода рассуждения, которому они следуют, самому предмету исследования. Действительно, если принять, что трансформации понятия нигилизм фиксируются прежде всего текстами, за которыми стоят конкретные авторы с определенными биографическими, историческими, политическими и прочими контекстами, то трудно согласиться с философскими толкованиями, в которых игнорируется филологическая сторона рассматриваемого письменного источника, то есть трудно принять такие интерпретации, в которых отсутствует именно напряженное внимание к условиям рождения, становления и бытования слова в конкретном языке, к чему, собственно говоря, сводится главный недостаток этой «Скрытой истории нигилизма». Авторы не только слабо владеют русскими контекстами «нигилизма», но и не сильны в немецких контекстах, что обнаруживается уже в приведенной цитате, где ставка на эффектный парадокс обессмысливается двумя по меньшей мере историческими несообразностями. Во-первых, книга «Революция нигилизма» вышла раньше, чем пресловутые «Разговоры с Гитлером», так что трудно принять спорное положение, что беседы с фюрером как-то изменили автора, подтолкнув его ко «второй книге». Во-вторых, сами «Разговоры с Гитлером» представляют собой историческую фальшивку, состряпанную автором в смутных контекстах бегства из Третьего рейха и эмигрантских злоключений. Таким образом, выдернутая из контекста фраза Достоевского о том, что за нигилистами