стоят евреи, оборачивается даже не парадоксом, а кричащей нелепицей: призванная, по всей видимости, обнаружить некую гипотетическую преемственность, или аналогичность, между антисемитизмом русского писателя и антисемитизмом немецкого национал-социализма, она сама по себе ставит вопрос о возможности такого отождествления, вследствие которого русский нигилизм, движимый среди прочего вывернутым наизнанку иудаизмом, можно было бы воспринимать как предвосхищение окончательного решения, созревшего в недрах немецкого национал-социалистического движения. Уточним, что Фай выступает против такого отождествления, к которому склонны некоторые из его оппонентов, списывающих на абстрактно понятый нигилизм моральную и политическую ответственность конкретных философов, в частности Хайдеггера.
Нельзя сказать, что такого рода противоречия полностью дискредитируют эту книгу; тем не менее их наличие заставляет нас более внимательно относиться не только к самому методу рассуждения авторов, но и к отдельным их суждениям, зачастую построенным на невнимании к первоисточникам и историческим условиям их появления на свет. Если вернуться к броской фразе о евреях и нигилистах, то ни в одном из писем Достоевского к Победоносцеву ее в таком виде просто нет: заостряя до предела проблему нигилизма, выдергивая отдельные суждения тех или иных русских писателей, в том числе Достоевского, из конкретных контекстов, заимствуя их, как правило, из вторых рук, авторы «Скрытой истории нигилизма» не утруждают себя доскональным разбором «еврейского вопроса» в творчестве Достоевского, который при всей его значимости столь же существенен для творчества русского писателя, как «польский», «французский» или «сербский» вопросы[511].
Вместе с тем необходимо здесь же сказать, что одно из главных достоинств этой работы определяется стремлением авторов построить реальную генеалогию понятия «нигилизм», проследив за его превращениями сначала в немецкой классической философии, затем в русской литературе и публицистике 1860‐х годов, главным образом в связи с его концептуализацией в романе «Отцы и дети», откуда, как уже было сказано, нигилизм переходит во французскую культуру, болезненно реагирующую на него в тяготении связать нигилистическое умонастроение с понятием декаданса: именно в этой связке темы декаданса с проблематикой нигилизма последний прорабатывается в позднем творчестве Ницше, воспринимавшего себя наполовину декадентом, наполовину нигилистом. Собственно, в толкованиях философии Ницше, представленных Хайдеггером в самые трагические годы существования Третьего рейха, предпринимается попытка очистить нигилизм от болезненного оттенка декаданса, противопоставив последнему здоровую волю немецкого народа к чаемому единству.
* * *
Если рассматривать труд Фая и Коэн-Алими в историко-философском аспекте, то следует подчеркнуть, что он начинается с постановки двух основных задач: определения исторического периода, в который понятие «нигилизм» впервые возникает в поле философии, а также выявления способа, каким оно «разворачивается» в политическом, литературном и философском дискурсах на протяжении трех столетий.
Основным препятствием на пути к построению «генеалогии» нигилизма является, по признанию самих авторов, невозможность «схватить» понятие, пребывающее в процессе непрерывного становления, которое обусловлено не только сменой типов дискурса, но и его связью с конкретными политическими практиками. В целях обнаружения механизма, призванного обеспечить непрерывность нарратива, авторы предпринимают небезынтересную попытку обнаружить инстанцию, аналогичную трансцендентальному единству апперцепции И. Канта.
Понятие «нигилизм» проникло в философский язык в период Великой французской революции и связано с именем А. Клоотса. Согласно Клоотсу, Республика прав человека не может быть ни деистской, ни атеистической, она является нигилистической и содержит в себе отрицание всякой, даже негативной связи с богом (théos). Нигилизм, таким образом, интерпретируется им как радикальная позиция, направленная на полное уничтожение религиозного культа.
Коэн-Алими подчеркивает, что такого рода дефиниция, данная через отрицание — «ни деизм, ни атеизм», — с неизбежностью отсылает к тому, что она отрицает, не исчерпывая при этом природы самого нигилизма. Следовательно, мы оказываемся перед лицом предельной абстракции, обреченной на постоянную трансформацию и наращивание смыслов.
Следующий ключевой этап формирования понятия «нигилизм» связывается авторами с философией религии Ф. Г. Якоби. Выступив с критикой рационализма, обнаружившего свое бессилие в невозможности доказать бытие Бога, Якоби противопоставил дискурсивному способу познания реальности интуитивное. При этом критика интеллектуальной традиции Просвещения осуществляется им в пространстве художественного произведения. В романе «Вольдемар» Якоби, продолжая начатый им критический анализ рационализма, демонстрирует, что жизнь не подчиняется описанию рассудочными категориями. По этой причине всякая философия, поднимающаяся в постоянно прогрессирующей рефлексии над чувственно воспринимаемым к сверхчувственному и бесконечному, обречена потеряться в абсолютном Ничто.
В одной из работ Канта докритического периода «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога» Якоби обнаруживает идею, согласно которой существование должно быть понято как абсолютное полагание вещи, а значит, не может рассматриваться в качестве предиката в привычном его понимании:
Существование есть абсолютное полагание вещи, и этим оно отличается от любого другого предиката, который, как таковой, всегда полагают в отношении какой-то другой вещи. Понятие полагания совершенно простое, оно тождественно с понятием о бытии вообще[512].
По мысли Коэн-Алими, принципиально важным является то, что эта идея развивается мыслителем в рамках не-философского (non-philosophique[513]) дискурса. Его интерпретация существования как допредикативного в данном случае располагается вне поля философии, оспаривая тем самым ее право на познание жизни и Абсолюта.
Дальнейшее развитие темы нигилизма Якоби рассматривается авторами труда через его полемику с представителями классической немецкой философии. Так, учение Канта, ведущее к нигилизму с всеразрушающей силой, в его представлении утверждает бессилие разума и буквально уничтожает одну за другой способности субъекта. Опирающееся одновременно на чувственность и рассудок познание оказывается бессильным как перед непосредственно данным эмпирическим порядком вещей, так и перед бесконечным. Для Якоби, у которого, по словам Гегеля, бесконечное предстает «аффицированным субъективностью, как инстинкт, побуждение (Trieb), индивидуальность»[514], вера в кантианской философии является пустой, формальной и абстрактной.
Якоби также употребляет понятие «нигилизм» для характеристики «Наукоучения» И. Г. Фихте. Он полагает, что выстраиваемая Фихте конструкция абсолютного «Я» представляет собой не что иное, как результат абстрагирования «Я» эмпирического, которое в очередной раз приводит к растворению в Ничто. Подобная мыслительная конструкция не может служить инструментом познания истины, поскольку всякое подлинное знание имеет своим источником лишь откровение и веру в живого Бога.
Таким образом, в лоне антипросветительской мысли формируется новое понимание нигилизма. Спинозизм, представленный Якоби в качестве квинтэссенции рационализма, также выступает, согласно Коэн-Алими, скрытым синонимом скептицизма, атеизма, субъективного идеализма и в конечном счете отождествляется с процедурой «ничтожения», с Ничто (néant)[515]. Понятие, впервые употребленное Клоотсом для описания торжества разума через процедуру выстраивания ассоциативного ряда,