Варшаве и в Берлине, а об идишской прессе и литературных журналах Нью-Йорка он высказывался крайне пренебрежительно. Как он мог ожидать, что Авром Лесин, редактор нью-йоркского литературного ежемесячника
Ди цукунфт, будет и дальше печатать его рассказы, если в сопроводительном письме он поносил «американских неучей»? «Они не понимают моих рассказов? — гневался он. — Так они научатся их понимать. В любом случае это не моя ошибка, а их позор.
Бе-хол-ойфн из дос ништ майн фелер,
нор зей- ер безойен»62. Возможно, Советский Союз привлекал его, потому что там была сильная и могучая рука, и ей ничего бы не стоило сделать центром еврейской культуры только идиш. Как отметил Давид Бергельсон в своем программном очерке о «Трех центрах» идишской культуры — Америке, Польше и СССР, — социально-экономические условия в Советском Союзе подорвали прогнившие устои еврейской буржуазии, оставив открытым пространство для возникновения органических уз между идишскими интеллектуалами и еврейскими трудящимися массами63. В 1926 г., когда Бергельсон написал свой очерк, Дер Нистер, как и Перец Маркиш и Давид Гофштейн, вернулись к мысли о восстановлении скинии идишской культуры «внизу».
Фигура священника—это воплощенная квинтэссенция всех ценностей, которые Дер Нистер почитал сакральными: терпения, упрямого внимания к деталям, способности работать в тишине, вдали от человеческого жилья64. Выведя рассказчика в роли священника-радикала, Дер Нистер хотел доказать, что идишский рассказ никогда не станет полностью независим от религиозного (хотя и не только иудейского) наследия. Это было его кредо на протяжении всей жизни, причиной, по которой он стал писателем. Только теперь, когда осталось так мало мест, где можно было построить скинию, священник в нем опустил очи долу. Когда-то столь близкий к педагогической элите Киева, Дер Нистер не питал никаких иллюзий относительно возвращения советского еврейского рабочего класса к полноценной духовной жизни. Кроме того, для правильного понимания его собственных рассказов теперь требовалось больше формализма и Фрейда, чем иудаизма. Возможно, он надеялся, что подобно тому, как художественна я дисциплина, которая требуется для написания таких рассказов, не дала первосвященнику продать свою душу, так и умственная дисциплина, которая требуется для разгадывания его рассказов, сама по себе будет поддерживать огонь на алтаре.
И даже эта слабая надежда катастрофическим образом не оправдалась. У попутчика, подобного Дер Нистеру, было слишком мало времени сейчас, в эпоху свертывания нэпа, приспособить свой стиль к требованиям коллектива. За этот трехлетний период (1927-1929) стражи пролетарской культуры усилили и без того жесткие нападки на декадентство, эстетизм и даже на нистеризм65. В результате игра Дер Нистера в прятки стала безнадежной, подобной ей не было со времен бега рабби Нахмана наперегонки со смертью.
Рабби Нахман — первый еврейский интеллектуал, который выступил против официальной идеологии, используя идиш, сказки и глас народа, и превратил рассказывание историй в инструмент политических бунтарей66. Несмотря на внешнюю простоту, его сказки содержали скрытую идею, которая, будучи извлеченной на поверхность, угрожала не только хасидской элите, но и миру во всей империи. Поскольку хасидские сказки рассматривались вместе с другими благочестивыми сочинениями, они действительно не вписывались в политику просвещенных деспотов в Петербурге и Вене, которые привлекали маски- лим для очищения еврейской религиозной литературы от выражений, оскорблявших мораль, рационализм и мирскую власть.
Маскилим, в свою очередь, стали мастерами уверток. Когда они не подавали в органы власти секретные меморандумы, направленные на то, чтобы насильно реформировать, изменить, модернизировать своих набожных соплеменников, заставить их идти в ногу со временем, они распространяли в своей среде ученые пародии на самые почитаемые тексты. Когда тактика не приносила желаемых результатов, они открывали для себя идиш и принимались рассказывать сказки, которые подрывали авторитет властей, и сочинять сатирические песни. Завладев самым презираемым, плебейским и неуправляемым средством — развлекательной книжкой, — Дик, среди прочих, превратил ее в рупор официальной идеологии. Это придало искусству сокрытия новый поворот, потому что теперь ключ или код идишской сказки мог лежать за пределами системы идишкайт. Священные тексты и exempla, которые веками служили поддержке коллективных норм, укреплению единства еврейского меньшинства против внешней власти, превратились при маскилим в средство пробить стены этого общества.
Перец был и за тех и за других. До тех пор пока он верил, что только революция может воскресить еврейские кости, он использовал благочестивые рассказы и игривые романы как маску для своей радикальной программы. Но когда к концу XIX в. восточноевропейская еврейская культура повернулась внутрь себя, Перец возглавил это движение, использовав традиционные сказки, чтобы вернуть упрямых евреев к отброшенному прошлому.
Скрытые линии в рассказах Шолом-Алейхема были в большей степени переплетены со злободневной реальностью. Он напрямую прибегал к политической аллегории — сатирическая книга о русско-японской войне, «Дядя Пиня и тетя Рейзл», и притча о погроме про «Мишку», который разрушил еврейский дом, где нашел прибежище (праздничный рассказ, ни больше ни меньше), — были слишком крепко привязаны к недавним впечатлениям, чтобы выдержать испытание временем67. Он обессмертил себя, приручив страх перед текущими событиями, которые были до боли знакомы, и наблюдая за разложением еврейской жизни на фоне возбужденных речей и комических реплик живых евреев.
Литератор, который предъявил права на хасидизм и (частично) на Гаскалу, на Переца и (частично) на Шолом-Алейхема и сам выступал под псевдонимом «Скрытый», довел до совершенства искусство, которое противостояло всем формам власти. Любое предложение с инверсией, любая аллитерация, повтор и аллюзия развенчивали его скрытность. Это было искусство для посвященных. Тирания жадных до прибыли европейских издателей и невежественной американской публики сделала рассказы Дер Нистера еще более сложными, преходящими и самодостаточными. Выкованное в горниле Веймарской республики тайное искусство могло показаться если не непроницаемым, то, по крайней мере, достаточно упругим, чтобы выдержать прекрасный новый мир советской власти. Но веймарская Германия была просто детской игрушкой по сравнению с той властью, которую установила над телами и
душами диктатура пролетариата. Бежать от объединенного гнева партии, цензуры, прессы, издателей и публики было некуда, когда идеологически ослепшие евреи наводнили все сферы общества и когда искусство, чтобы выжить, обязано было быть национальным только по форме и социалистическим по содержанию.
В своих жреческих произведениях Дер Нистер поддерживал иерархию ценностей и строгое разделение между добром и злом, духом и материей, фантастической сказкой и повседневной жизнью. В политических произведениях, написанных на Советской Украине, все стало антитезой всего, жертва превратилась в тирана, поиски героя запутались в мешанине измены самому себе, самоубийства, пьянства, смешанных браков, беспорядочных связей и скупости, а алчные медведи стояли наготове, собираясь вырвать герою сердце. Как будто сознание вины за предательство таким тяжким