Читать интересную книгу Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие - Владимир Илюшенко

Елена Семеновна засмеялась:

— Так только поэт мог сказать.

Помню ее ангельский лик. Глаза ее светились какой‑то неземной добротой. Она никогда не пропускала службы, когда жила в Новой Деревне. Ее хрупкую фигуру всегда можно было видеть в проеме левого притвора: она либо опиралась о притолоку (была уже слаба и нездорова), либо стояла на коленях. Ее отношения с сыном были не просто хорошими, а на редкость трогательными, я бы сказал, евангельскими.

Любовь изливалась из отца, как лава из вулкана. Он был удивительно внимателен и ласков к человеку — к любому. Но не надо думать, что это был добродушный дедушка, некий святочный Дед Мороз. Ничего подобного! Его доброта была требовательной. У него был трезвый и точный взгляд на человека. На общих исповедях он постоянно упрекал нас, прихожан, в маловерии, в том, что мы отделяем веру от жизни, что религия как бы отдельная функция нашей жизни, а не слита с нею.

Никогда я не слышал от него ни одной жалобы. Я видел, как он уставал, и часто спрашивал: «Как вы?» Ответ всегда был один: «А что со мной сделается? Здоров как бык». А между тем временами он почти падал от изнеможения. Службы, требы, постоянные поездки к людям, крещения, венчания, беседы с прихожанами, постоянная работа над книгами, работа на собственном приусадебном участке (сам вскапывал огород, сажал картошку) — это лишь малая часть того, что он делал. А общение с церковным начальством, с деятелями Совета по делам религий! А выдергивание на «беседы» в «Органы»!..

Никогда, за исключением случая, когда попал в больницу, он не брал бюллетеня. Любую болезнь перебарывал, переносил на ногах. Часто он служил, превозмогая боль, служил с высокой температурой, но никогда не жаловался. Этот крест он взял на себя добровольно. Думаю, что только помощь свыше позволяла ему побеждать болезни, выстаивать, выдерживать неимоверные, нечеловеческие нагрузки.

Не раз у нас с ним возникали разговоры на социальные темы. Инициатором, как правило, был я. Однажды после его лекции в клубе Московского завода автоматических линий я завел с ним разговор о Ленине, о Сталине и марксизме. Тема не казалась ему особенно интересной, но я допытывался, что он об этом думает. Мы были в маленькой комнате, он переодевался. На столе стояли бутерброды, печенье, вода. Он пил только воду. Одолевавшие его люди ушли, и мы остались одни.

Я спросил:

— Как вы думаете, что на самом деле двигало Лениным — идея или жажда власти?

— Жажда власти. Хотя, быть может, от сознания Ленина это было закрыто: действовал механизм вытеснения.

Потом я заговорил о Сталине. Вопрос для него был предельно ясен: бешеное властолюбие, коварство, самообожествление. Мифология, сложившаяся вокруг этой фигуры, носит магический, псевдорелигиозный характер. (Потом он развил эти мысли в статье «Религия, «культ личности» и секулярное государство».)

Я напомнил ему о «Розе мира» Даниила Андреева, где утверждалось, что Сталин имел как бы прямой провод к Люциферу и получал от него мощную энергетическую подпитку (инвольтацию), впадая при этом в некое мистическое состояние («хохха»).

Вопреки Даниилу Андрееву, отец Александр не считал Ленина и Сталина демоническими фигурами, а всего лишь тиранами, хотя и орудовавшими в грандиозных масштабах.

Что же касается марксизма, то он, по мнению отца, не мог не провалиться:

— С марксизмом всё ясно. В области хозяйственной он оказался импотентным. Чтобы скрыть это, организовали террор.

Лет за пять до того, по дороге от Новой Деревни к станции Пушкино, я спросил его, что он думает об Андропове (в то время — генсеке). Часть интеллигенции воспылала тогда какой-то ненормальной любовью к этому столпу Госбезопасности, углядев в нем реформатора и интеллектуала (еще бы: он читал детективы на английском и даже пытался что‑то рифмовать!). Я не разделял этих восторгов, но все же задал свой вопрос.

— Андропов? — сказал отец Александр. — Это волк.

Вопрос был исчерпан.

А где‑то в году 85–м — 86–м он сам спросил меня:

— Вы обратили внимание, какое лицо у Горбачева?

Я удивился:

— Да. А что такое?

— Посмотрите на его подбородок. Это Бонапарт.

Однажды в компании, где присутствовал и отец Александр, я прочел свою повесть «Путешествие волхвов». Это была пародия — но не на волхвов, а на обстоятельства, в которых они оказались: по моему замыслу, их путешествие пролегало через Советский Союз, где они, по ходу дела, встречались с пограничниками, таможенниками, сектантами, кагэбэшниками, представителями Русской Православной Церкви и т. п. В конце повести волхвы, как и полагалось, попадали на прием к царю Ироду — плотному человеку выше среднего роста, в очках, с широкими залысинами, с ямочками на подбородке, чувственными пухлыми губами и остановившимся взглядом темных, глядящих в упор глаз.

Услышав это описание, отец слегка поморщился. Потом, после чтения, он подошел ко мне и попросил убрать внешнее сходство.

Он не умел просто «отдыхать», не признавал отдыха как кайфа. Его отдых — это напряженная мысль и действие. Во время отпуска работал как заведенный. Обычно он уезжал в Крым, в Коктебель, куда за ним часто увязывались многие прихожане. Между тем он ехал туда работать, писать. В последние годы почти никуда не ездил, но напряженного труда не прерывал.

Моя жена говорила, что он «вытараскивает глаза». Действительно, временами, служа литургию или произнося проповедь, он как бы видел то, что от нас было скрыто. Тогда он начинал говорить быстро, увлеченно, его глаза расширялись.

Ей это ужасно нравилось — она любовалась им.

Много раз по всем «голосам» я слышал, как читают отрывки из его книг. Он относился к этому спокойно и даже равнодушно, как к чему‑то обыденному и не стоящему внимания.

Однажды после службы мы гуляли по Пушкину. Отец Александр останавливался у многих домов, рассказывал мне, когда и кем дом был построен, кто был его владельцем, что было вначале в этом доме и что стало потом. То же самое повторялось в Москве, когда мы на машине приезжали туда из Новой Деревни. Он прекрасно разбирался в архитектурных стилях, очень любил русский модерн. Память его была бездонной. Казалось, всё, что он видел, слышал, узнал, прочел, она впитала навечно и в любой момент по его желанию могла выдать «на–гора». Я убеждался в этом неоднократно.

У меня всегда было ощущение, что он обладает каким‑то окончательным, абсолютным знанием. Его универсальность, энциклопедизм, почти сверхчеловеческая эрудиция поражали. При общении с ним (при каждом общении) вы испытывали состояние подъема, блаженства, эйфории. И он для этого ничего специально не делал — никакой техники, никаких приемов. Он просто оставался самим собой. Наверно, дело в том, что вы встречались с высшей нормой, с нравственным и духовным гением — это из него изливалось, истекало, и именно это делало вас счастливым. А еще это связано с тем, о чем я уже писал: у него был дар абсолютного понимания, и это каким‑то образом возвышало вас и производило оздоровляющий, очищающий эффект.

Мы видим в людях только плохое, подозреваем дурное, потому что мы сами таковы. Он — не таков. Можно сказать, что он был беспощаден — но не к грешнику, а к его греху, потому что грех отделяет человека от Бога, мешает ему спасти свою душу. Да, он был резок в обличении наших грехов и одновременно мягок к нам. Он всегда видел в человеке образ и подобие Божие — пусть запачканные, искаженные, но образ и подобие. И он взывал к лучшему в человеке, выводил это лучшее на поверхность.

Очень часто в своих проповедях он подчеркивал: «Чтобы избавиться от греха, чтобы стать настоящими детьми Божиими, наших сил недостаточно. Только Господь может исцелить нас. Это, однако, не означает, что мы должны пассивно ждать Его вмешательства, — нет, мы должны открыть Ему свое сердце и идти навстречу».

#Как я изводился, когда часами ждал его в «певческой» комнате (где репетировал хор). Иногда, устав от ожидания, когда он наконец впускал меня в свой кабинетик, я еле скрывал свое раздражение. Он всё это, конечно, видел. А я не понимал, что он оставляет меня «на закуску», когда вся очередь уже подходила к концу и можно было разговаривать долго, не думая о том, что кто‑то еще ждет. Я поздно научился ценить это его расположение и в иных случаях даже просил принять меня раньше.

Впоследствии я убедился, что он подчас уделял намного больше времени новокрещеным, неофитам, чем старым прихожанам. Некоторых из них это обижало. Но он считал, что они должны стоять на собственных ногах, в то время как неофиты требуют пристального и неослабного внимания.

В церкви во время общих исповедей отца, да и во время служб, которые он вел, часто было шумно, особенно у свечного ящика. Это его, конечно, задевало, потому что для многих новодеревенских старух (и не только для них) ритуал, обычай был важней литургии, а он к литургии относился благоговейно. Обычно общие исповеди из‑за ревнивых и завистливых настоятелей он проводил в небольшом правом приделе, куда люди набивались как сельди в бочке, и из‑за тех же настоятелей он вынужден был говорить тихо. Тем не менее его чувства иногда прорывались в этих исповедях. «Покупаем свечи, передаем свечи, ставим свечи, а о Христе забываем», — говорил он, перечисляя наши грехи.