Читать интересную книгу Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие - Владимир Илюшенко

В церкви во время общих исповедей отца, да и во время служб, которые он вел, часто было шумно, особенно у свечного ящика. Это его, конечно, задевало, потому что для многих новодеревенских старух (и не только для них) ритуал, обычай был важней литургии, а он к литургии относился благоговейно. Обычно общие исповеди из‑за ревнивых и завистливых настоятелей он проводил в небольшом правом приделе, куда люди набивались как сельди в бочке, и из‑за тех же настоятелей он вынужден был говорить тихо. Тем не менее его чувства иногда прорывались в этих исповедях. «Покупаем свечи, передаем свечи, ставим свечи, а о Христе забываем», — говорил он, перечисляя наши грехи.

Где‑то к концу 1977 г. отец Александр начал создавать в приходе малые группы (общения). Он формировал их по своему усмотрению. В каждую из таких групп входило человек семь–десять, объединенных общей духовной задачей. В одну из первых, если не первую, из малых групп он включил и меня. В ней было поначалу девять человек — физик (профессор МГУ), программисты, инженер, переводчик, скульптор и я, историк. Всё это были люди в возрасте. В дальнейшем состав группы несколько видоизменился: часть людей ушла, зато пришли другие, три женщины — математик, врач и историк (моя жена Маша). По–прежнему нас было девять человек.

Создание этих групп было началом кристаллизации того духовного сообщества, которое называется приходом отца Александра Меня. Целью общений была евангелизация мирян. По замыслу отца, начавшись в приходе, она должна была выйти далеко за его пределы. Так, в конце концов, и случилось. Многие члены этих групп стали потом известными катехизаторами.

Группы создавались для изучения Священного Писания, молитвенного общения, совместного участия в литургии, взаимопомощи и помощи другим (больным, старым, одиноким), которые в ней нуждаются. Мы встречались раз в неделю, на квартире того или иного члена группы. По условиям того времени мы соблюдали конспирацию, не говорили по телефону об обсуждаемой теме, а лишь уточняли время встречи, расходились по–одному — по–двое, с некоторым интервалом.

Помню, с каким трепетом, с каким волнением мы собирались на наши первые встречи. Мы жили и дышали ими, они были центром нашей жизни. Мы проводили эти встречи с большим увлечением, готовились к ним очень серьезно. Это было настоящим творческим делом, не только увлекавшим, но и постепенно преображавшим нас. Первое занятие вел сам отец Александр. В дальнейшем мы собирались уже без него, но он продолжал руководить нами, время от времени (примерно раз в месяц) посещая наши встречи.

Поначалу мы писали что‑то вроде рефератов, потом собирались и вслух читали написанное. Затем отец Александр как бы подводил итог, внося полную ясность в обсуждаемую проблему. Темы рефератов были самыми разнообразными. Назову лишь некоторые из них: вера и знание; этика веры; обряд и дух (формы и вера); о границах компромисса; родное и вселенское; Церковь: единство в многообразии; наука и вера в истории; пол, любовь, брак; прогресс и НТР: надежда или опасность; искусство и религия.

У меня сохранился сборник наших рефератов на некоторые из этих тем. Каждый автор помечен определенной буквой: А, Б, В и так далее. Сохранились и подробные конспекты итоговых сообщений отца Александра на эти темы. Всё это представляет немалый общественный и исторический интерес и, как мне кажется, заслуживает отдельной публикации, тем более, что эти сообщения отца никому не известны.

В качестве примера приведу свой собственный реферат на тему «Искусство и религия» (это 1979 или 1980 год).

«Эти два понятия — искусство и религия — не зря стоят рядом: они соотнесены самой жизнью. Искусство возникло из религии, из культа. Возникло и оторвалось от своего корня (медленно, мучительно, веками отрывалось; с приходом Ренессанса этот отрыв обозначился вполне явственно, а завершился на европейской почве — в XIX в.; XX век только пожинает плоды). П. Флоренский писал о богослужении как о синтезе всех искусств. Но сегодня я хочу говорить не об акафистах Романа Сладкопевца, не об иконах Рублева, не о фресках Дионисия и не о храме Покрова на Нерли, а только об искусстве светском, обмирщенном, искусстве нашего времени.

Все большие художники знают эту тайну, что искусство связано с миром духовным прямо и непосредственно, связано своим тяготением к духовному небу и своей изменой ему. Некоторые художественные гении обладали даром вестничества, т. е. были вестниками высшей реальности, носителями особой духовной миссии. Достаточно назвать Данте, Моцарта, Эль–Греко, Лермонтова, Достоевского. Все нехудожники, непоэты (точнее, лжехудожники, лжепоэты) думают, что в искусстве человек творит сам, и самоутверждаются в своем произволе.

Художник знает, что есть вещи данные, посланные, а есть сделанные — на профессионализме, усилием воли. От соотношения данного и сделанного зависит высота произведения искусства.

Цветаева писала: «По отношению к миру духовному искусство есть некий физический мир духовного.

По отношению к миру физическому — искусство есть некий духовный мир физического».

В этом определении есть диалектика, указывающая на срединное положение искусства. Оно — между небом и землей. Его взлеты суть полеты в духовное небо. Его срывы суть падения, вызванные тяготением (прельщением) пленительной и греховной Земли. Собственно, таково же положение человека, почему искусство и умеет, как ни что иное, выражать человека во всей его противоречивости.

Стало быть, искусство двойственно, и двойственность его — изначальная (если говорить об искусстве в целом). Надо сказать и о том, что искусство тысячами нитей связано со своим временем, даже когда оно восстает против такой связи и демонстративно обращается к прошлому или к будущему. Когда оно ищет неслыханной, никогда не бывшей формы или бесформенности, невиданного содержания или бессодержательности, новизны во что бы то ни стало, когда оно отрекается от самого себя, — все равно время питает искусство своими кровеносными сосудами. Скажем, кубизм и абстракционизм с их разложением формы, дадаизм и футуризм с их нарочитой бессмысленностью и антиэстетизмом были прямым предчувствием распада человеческого духа, утраты человеком гармонии, художественным предвестием и воплощением эпохи войн и революций. Художественный модерн наших дней с его формальной изощренностью и повышенным эстетизмом, с одной стороны, с его оргиастичностью и сюрреалистичностью, с его яростными нападками на культуру под маской антибуржуазности, — с другой, есть, в сущности, продолжение тех же традиций.

Возникнув на заре истории, искусство выражало исконную человеческую потребность — потребность целостного, адекватного осмысления мира. Оно всегда хотело постичь мир, восхититься миром и прославить его Творца. Древнейшие мифы и древнейшая поэзия, ритуальные танцы и наскальные изображения в синкретической форме реализовали эту потребность. Пронизанное поэзией Священное Писание подняло искусство слова на небывалую высоту. Великие пророки и духовидцы были одновременно и великими поэтами.

В наше время всё необыкновенно усложнилось. Выявилось вполне ощутимо, что искусство может служить силам зла, растления, распада. Чему еще служат «Заратустра» Ницше, вдохновленный структурализмом французский «новый роман», стилизованные лжеиконы и гигантские идеологизированные полотна Ильи Глазунова, урбанистические чудовища современных городов?

Та же Цветаева писала, что «искусство — искус, может быть, самый последний, самый тонкий, самый неодолимый соблазн земли… Между небом духа и адом рода искусство чистилище, из которого никто не хочет в рай». Частичная правота Толстого, призвавшего к уничтожению искусства, как раз и состояла в ясном понимании того, что искусство может соблазнить «малых сих». Эта же мысль руководила Гоголем, сжигающим вторую часть «Мертвых душ».

Цветаева утверждала, что человек искусства, например, поэт, одержим стихией (демоном), а «посему, если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дела добра, поступай в Армию Спасения или еще куда‑нибудь — и брось стихи».

Да, но почему обязательно — демоном? Демон ли владел Пушкиным, писавшим «Пророка» и «Маленькие трагедии», Достоевским, создававшим «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых», А. К. Толстым, выдохнувшим своего «Иоанна Дамаскина», Шекспиром, Сервантесом, Данте? Не правильнее ли предположить, что стихии, владеющие душой художника, могут быть как демонической, так и божественной природы? Художник — в большей мере, чем обычный человек, — игралище страстей и поле битвы разнонаправленных духовных сил, но великое искусство всегда есть порождение духа Истины, Добра и Красоты.

Интуитивность постижения истины роднит искусство с верой. Но выше ли стоит искусство, являющееся прямой иллюстрацией Священного Писания, так сказать «второй теологией»? Имеет ли только такое искусство (или искусство поучительное, дидактическое) религиозную санкцию? Навряд ли.