А доросла ли до христианства, до Евангелия Русская Православная Церковь? Тоже нет: она слишком часто ориентируется на прошлое, изжитое прошлое, она во многом возвращается к старой, скомпрометированной, советской модели. Доросли до христианства только отдельные члены Церкви. Но, как говорил отец Александр, «мы еще неандертальцы духа и нравственности, потому что евангельская стрела направлена в вечность, потому что история христианства только начинается».
Так что не будем унывать. Отец Александр вслед за Христом указал нам путь. Он сам прошел по этому пути до конца и оказался у престола Господня. Он помнит о нас, заботится о нас, присутствует в нашей жизни. Наше дело — сохранять верность Истине и в большом и в малом, и тогда мы войдем в радость Господа нашего Иисуса Христа.
III
Воспоминания
Если воспользоваться словами евангелиста Луки, «рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать» то, что я знаю об отце Александре. Может быть, и не совсем по порядку, но рассудилось описать.
Я знал отца Александра довольно близко. В течение многих лет был его прихожанином, общался с ним в храме и вне храма — в прицерковном домике, в малой группе, на лекциях, в электричке, на улице, на поминках и на крестинах. Бывал у него дома, а он не раз приезжал ко мне. Не только я, но вся моя семья — его духовные дети.
Я хотел бы назвать себя его другом, но не знаю, имею ли на это право. Я всегда чувствовал дистанцию, разделяющую нас: я жил в земном измерении, он — во многих измерениях сразу. Он всегда вызывал у меня одно чувство — преклонения, любви, восторга. Но его простота не позволяла делать из него кумира, ставить на пьедестал. Этому препятствовали и его юмор, самоирония. Да и я не склонен был обожествлять кого бы то ни было.
«Он человек был в полном смысле слова» и как человек становился вровень с нами. Я никогда не ощущал неловкости или дискомфорта в общении с ним. Напротив — только легкость и огромную радость, и еще то, что я назвал бы чувством полета. Его величие было скрытым. Его демократизм был истинным, неподдельным. Он усматривал в каждом из нас образ и подобие Божие, даже если этот образ был основательно замутнен.
Любая встреча с ним была праздником. Одно появление его освещало и дом, и лица, и сердца. Казалось, самый воздух становился иным и день окрашивался в цвет радости. Любая встреча была событием. Как я жалею теперь, что редко записывал за ним! Но включать дома магнитофон было не всегда удобно и уместно, тем более что разговоры были частными, неофициальными и фиксировать их на пленке в те времена было небезопасно. Да и магнитофон у меня появился довольно поздно. Поэтому записаны лишь некоторые домашние беседы, своеобразные лекции на евангельские и иные религиозные темы.
Во время наших встреч с отцом Александром я полностью был поглощен беседой с ним. Было не до записей. Надо было, конечно, записывать его слова и свои впечатления по свежим следам, но после встреч я долго не мог включиться в обычный житейский ритм, обдумывал услышанное и сказанное, жил этим, и в результате эти прекрасные мгновения уходили в вечность. Где‑то, в каком‑то ином измерении, они пребывают нетленными, а здесь сохраняются лишь в моей памяти. Часть того, что она удержала, я и предлагаю читателям.
Воспоминания даются не как сплошной текст, проблемно или сюжетно выстроенный, а в виде отдельных фрагментов, логически и хронологически не обязательно связанных между собой, но составляющих, тем не менее, некое единство. Такое построение, мне кажется, имеет свои преимущества: автор не претендует на полноту описания. Это не литературный портрет, а мозаика, не ровное свечение последовательного повествования, а вспышки света, выхватывающие из темноты ту или иную черту оригинала. В этом смысле воспоминания схожи со «Строчками из дневника», да и со всей композицией или «жанром» этой книги.
Встреча с отцом Александром была вторым главным событием моей жизни. Вторым — потому что ей предшествовала иная Встреча. Они перевернули меня, сделали другим человеком. Мы познакомились тогда, когда я прошел через мучительный духовный кризис. Долгое время я искал и не находил ответа на вопрос: «Зачем я живу?» Я ощущал пустоту и бессмысленность своей жизни и не находил оправдания своему пребыванию на земле.
Внезапно, после долгого периода отчаянья, во время тяжелой болезни, во мне что‑то стронулось и взорвалось. С глаз как бы упала незримая завеса. Это был прорыв в иную реальность, в новое, неизвестное мне измерение, о котором я и мечтать‑то не смел и не думал, что такое может случиться. Но вот случилось. И с кем? Со мной.
Это и была Встреча. Я был верующим человеком задолго до этого, но тут произошло настоящее обращение. Блаженное состояние длилось несколько недель. Я этого ничем не заслужил. И вот на этой волне я встретился с отцом Александром. Одно чудо стало продолжением другого.
Наверно, я уж очень рвался «во области заочны», и эта настырность была вознаграждена: нежданно–негаданно явился Учитель. Учитель жизни.
Но у этой встречи должен был быть и иной смысл. И вот, я думаю, что это, быть может, необходимость оставить — в ряду других — свидетельство о нем. И я хочу это сделать. Как могу, как умею.
Итак, середина 70–х, весна. Сразу после хлынувшего на меня благодатного ливня я призвал к себе моего приятеля Женю Рашковского, человека не только верующего, но и воцерковленного. Я сказал ему, что хочу немедленно креститься (из благодарности, переполнявшей меня) и попросил срочно связать меня с хорошим священником. Тут же я получил рекомендательную записку и адрес. Он объяснил мне, как до этого места добраться.
И вот ясным апрельским днем я стою в ограде Сретенской церкви в Новой Деревне. Вокруг никого — ни единого человека. Я вхожу в храм. Он пуст. Я оглядываюсь — никого… Когда я обернулся, от алтаря быстрой походкой шел ко мне священник в черной рясе с нагрудным крестом. Это был отец Александр. Александр Мень.
Я стоял в центре храма. Он подошел ко мне молча с вопросительной полуулыбкой. Я, тоже молча, подал ему записку. В ней говорилось: «Податель сего, Владимир Ильич (sic!), сам скажет Вам, что ему надо».
Отец Александр повел меня в прицерковный домик. Домик тоже был пуст. Мы зашли в его маленький кабинет, и там проговорили, как мне казалось, часа два. Может, и меньше, но беседа была очень насыщенной. В тот день ни один человек в ограде церкви так и не появился. Только потом я сумел оценить это, потому что такое никогда уже не повторилось. Отца Александра всегда осаждали толпы. Ну, если не толпы, то все же немало прихожан и приезжих. А в тот день пространство почему‑то было расчищено. Не иначе как мне была оказана Божеская милость.
Я рассказал отцу, что моему обращению предшествовало очень тяжкое душевное состояние, а потом случилось нечто, что можно назвать озарением. Я, человек трезвый, не склонный к самообольщениям и восторгам, неожиданно испытал настоящий религиозный экстаз. Это было потрясением, и продолжалось оно не какое‑то мгновение, а очень долго. В результате за неделю я написал более ста стихотворений, которые были неизмеримо выше моих способностей: сами шли из‑под пера. Я говорил, что не знаю, чем это заслужил. Он сказал, что благодать часто дается авансом для укрепления нашей веры, потому что потом настанут дни, когда она подвергнется испытаниям.
— А я ведь с вами уже знаком, — заметил я.
— Когда? — Он удивленно поднял брови.
— Я видел фильм Калика «Любить…», и там были вы. И как вы там говорили, я запомнил.
— Да, было такое. Говорил — во благовременье. Снимали часа четыре, а осталось немного.
Потом я рассказал о себе, сказал, что я историк, работаю в ИМРД — академическом институте, который одно время состоял даже при ЦК КПСС и выполнял его задания.
— Так вы служите у престола сатаны! — с притворным ужасом и искорками в глазах воскликнул он.
Я рассмеялся:
— Выходит, так.
Все же я был слегка сконфужен. Мне не приходило в голову такое определение, хотя отношение к ЦК КПСС и к самой КПСС у меня было такое же, как у отца Александра. Впрочем, состав института, особенно в первые годы после его создания (1967–й), был очень сильным. У нас работали, и я сказал ему об этом, известные философы и литературоведы — Мераб Мамардашвили, Эрик Соловьев, Пиама Гайденко, Юрий Давыдов, Юрий Карякин, Александр Лебедев (автор нашумевшей в 60–х годах и обруганной в журнале «Коммунист» книги о Чаадаеве). Одно время работала у нас и жена Солженицына (тогда — Наталья Светлова). Вообще дух института (опять‑таки — особенно в первые годы) был довольно либеральным. Немало сотрудников выступили, например, против советской оккупации Чехословакии, за что и поплатились. (Правда, потом из нашего института вышли люди, сделавшие большую карьеру, — например, Марат Баглай и Сергей Ястржембский.)