гордо подняв голову, она повернулась к двери.
— И заруби себе на носу, — послышалось у нее из-за спины, — отныне за малейшее опоздание получишь выговор. Больше десяти минут — с занесением в личное дело.
Она замерла на месте, не успев сделать ни шага.
— Накопится за месяц три-четыре выговора — уволю, — добавил руководитель еще более жестким тоном.
Она медленно повернулась к нему, тяжело дыша.
— Владимир Геннадьевич, Вы мне, что, угрожаете? — с трудом выдавила она из себя.
— Я ставлю тебя в известность, что отныне мы будем во всем следовать установленному правопорядку, — отрезал он. — Требуешь соблюдения законов — начинай с себя. Я больше не буду покрывать твою расхлябанность.
— Очень хорошо, — медленно проговорила она.
— И не мечтай, что тебя муж куда-нибудь пристроит, — презрительно усмехнулся он. — Я тебя по статье уволю — за систематическое нарушение трудовой дисциплины. Посмотрим, куда тебя возьмут с такой записью в трудовой.
Еще несколько мгновений он в упор смотрел на нее. Затем пододвинул к краю своего стола листок с выписанными цифрами и склонился над текстом какой-то статьи, бросив ей, не глядя: — Иди на рабочее место — мне без тебя есть, чем заниматься.
Молча глотая слезы унижения, она взяла в руки этот листок. Тихий внутренний голос завопил что-то, но она сцепила зубы, чтобы он не вырвался наружу, опрометью вылетела из кабинета начальника и, добежав до своего стола, швырнула на него злополучный листок и рухнула на стул, обхватив голову руками.
Выбора у нее больше не было. Начнись у нее неприятности, мужа по головке не погладят за жену-разгильдяйку. А там еще выплывет, что она пыталась помешать защите племянницы замминистра…
Уволиться? Она представила себе лицо мужа, когда скажет ему, что вместо того, чтобы последовать его совету, лишилась и работы, и зарплаты. И куда потом идти? Она могла себе только представить, какую характеристику напишет ей руководитель лаборатории. И потом — она уже прекрасно знала, что в научных и околонаучных кругах все со всеми знакомы, а значит, слухи о том, что она заварила скандальную кашу, распространятся мгновенно. Куда ее возьмут? И опять же — до министерства мужа такие слухи непременно докатятся…
— Ты чего? — вдруг раздался у нее над ухом голос лаборантки Маши.
От неожиданности она подпрыгнула на месте.
— Да так, ничего, — ответила она, поднимая голову и собирая лицо в приветливую улыбку.
— Твердомер-то свободен уже? — поинтересовалась Маша.
— Да-да, конечно, я уже все закончила, — торопливо произнесла та, которую позже назвали Мариной.
— Ну, и что у тебя вышло? — с любопытством спросила Маша.
Она не нашлась, что ответить, коротко глянув на измятый листок с данными для протокола. Да ничего у нее не вышло — как она ни пыталась — вот и весь сказ!
— Слушай, а чего ты на нее так взъелась? — В глазах у Маши загорелся охотничий огонек.
— На кого? — непонимающе глянула на нее та, которую позже назвали Мариной.
— Да на Алку эту, Смирнову, — пояснила Маша.
— Господи, — вздохнула та, которую позже назвали Мариной, — разве в ней дело?
— Ну, не знаю, — протянула Маша, — по три раза одни и те же образцы перемеривать… Ладно бы, если она тебя с диссертацией обскакала — так ты, вроде, в кандидаты не рвешься. Зарплату ей, правда, опять подняли… Но у тебя ведь муж зарабатывает — дай Бог каждому. Может, она тебе где-то на личном фронте дорогу перешла? — задумчиво предположила Маша.
— Да что ты несешь, в самом деле! — воскликнула та, которую позже назвали Мариной.
— А из-за чего тогда ты уперлась? — растерянно спросила Маша.
Тихий внутренний голос тут же принялся услужливо подсовывать той, которую позже назвали Мариной, фразы об ответственности за свое дело, о безопасности условий труда и об интересах страны. Она поморщилась — было в них что-то от обязательной еженедельной политинформации.
— Понимаешь, — начала она, старательно подбирая слова, — ты же сама видишь, никакого упрочнения здесь и в помине нет. А вот обработают по ее методу какую-нибудь деталь, вставят в машину, ту отправят на завод, и во время работы все в ней посыплется — авария ведь будет, люди могут пострадать.
— Я лично ничего не вижу, — решительно замотала головой Маша, — я — человек маленький. Но даже если это так — ты-то здесь причем? Представление на разработку она писала, в статьях, как я слышала, ее имя первым в списке авторов стоит, и работу свою она сама защищать будет. Если что случится — она и ответит.
— Она не ответит, — с горечью пробормотала та, которую позже назвали Мариной, — у нее тылы слишком крепкие. Стрелочников, Маша, будут искать — вроде нас с тобой. Это мы с тобой подписи на протоколах поставили, из-за которых люди могут погибнуть.
— Э нет! — замахала руками лаборантка. — Я всего один вид испытаний проводила и один протокол подписывала — я не обязана знать, что там согласно ее теории должно получаться. И ты, между прочим, тоже. Хотя знаешь, — вдруг оживилась она, — если не хочешь свою подпись ставить, давай я протокол напишу. Мне лишние деньги не помешают.
— Да нет, Маша, — вздохнула та, которую позже назвали Мариной, — боюсь, что сейчас мне уже не отвертеться — придется подписывать. Ты, давай, иди на твердомер, а то сейчас обе получим за пустую болтовню в рабочее время.
Маша разочарованно кивнула и отошла от ее стола.
Она заполнила протокол подобранными для нее цифрами (и надо же — ведь действительно все данные ее собственными руками получены!), нацарапала — как можно неразборчивее — внизу подпись, отнесла его в кабинет начальнику и молча положила его на стол. Руководитель лаборатории, покосившись на документ, также молча кивнул, не поднимая головы.
Она вернулась на свое место — выполнять положенную ей работу и отрабатывать положенную ей зарплату. На душе у нее было гадко и мерзко. Чему немало способствовал тихий внутренний голос, который бубнил, как заведенный, о том, что разрушение целостности человеческой личности всегда начинается с мелких уступок обстоятельствам и непреодолимому внешнему воздействию.
— Да замолкни ты, — тихо пробормотала она сквозь зубы, — без тебя тошно. Ты моя совесть или нет? Могла бы и поддержать меня для разнообразия.
Чтобы отвлечься от оскомину уже набивших воззваний, она глянула на часы. До обеда полтора часа. А в обеденный перерыв она уйдет отсюда — у нее назначена встреча возле станции метро с предпоследним из ее списка одногруппников. А завтра в обед — с последним. Хоть с полчасика с ними поговорит — и пусть ей теперь хоть слово скажут, если она после перерыва