дошедшее до нас целое. Но еще лучше свидетельствуют об этой истинности те лакуны, которые остались между фрагментами. Они поистине безграничны. То, что открывается за ними, нельзя вместить ни в какие слова, ибо из этой безграничности на нас смотрит лицо самой Истины, – прекрасное, как встающее над пустыней солнце, – опаляющее или убивающее все живое.
***
В конце концов, хотим мы того или нет, все написанное носит именно фрагментарный характер, сколько бы ни хотело оно казаться связанным и законченным. В этом отношении книги похожи на людей: они молчат о самом главном, не в состоянии ни выразить его должным образом, ни часто даже уразуметь саму эту невозможность. Все, что они умеют – это манить нас обещаниями привести в царство завершенного и последнего. Нет сомнения, что они жаждут овладеть этой завершенностью не меньше нашего; не отсюда ли и эта странная страсть к многописанию, эта невозможность остановиться и поставить последнюю точку? И то: сколько ни напиши, а всякая полнота законченного немедленно обернется сиротливым одиночеством фрагмента. Какой несправедливостью кажется эта всегда ускользающая завершенность последнего! Ведь она была так близка! Я, впрочем, придерживаюсь другой точки зрения. Если что-то еще и оберегает нашу надежду овладеть желанной завершенностью и сделать эту близость окончательной, так это, пожалуй, только эта волшебная способность любого написанного оборачиваться жалким фрагментом, – почти невидным среди множества себе подобных… Не эта ли дорога, не знающая возвращения?»
87. Моя концепция
Иногда они ссорились, чаще – по пустякам, как будто выставляли друг против друга бумажные аргументы, которые не ранили, а только слегка раздражали, как раздражает иногда неудобная обувь или куда-то закатившаяся ручка.
Но случались время от времени и другие ссоры, когда боль была настоящей, и раны саднили потом несколько дней, как будто нанесенные ими слова были отравлены.
– …моя концепция.
Она обронила это вслед за какой-то фразой, содержание которой он, конечно, теперь уже не помнил. Ударение было сделано на притяжательном местоимении, а слово «концепция» подано, разумеется, подчеркнуто иронично.
(«Любая концепция – это всего только крючок, на который мы собираемся подвесить весь мир, но на котором, в конце концов, повисаем сами», – как заметил где-то Маэстро, впрочем, не удосужившись развить это любопытное замечание, продолжив которое, можно было бы сказать, что от этого неудобства не избавляла даже ирония, которая, в конечном счете, сама была ничуть не хуже любого крючка.)
Итак, она сказала:
– …моя концепция.
– Боюсь, все концепции немедленно улетучиваются, стоит наступить голой ступней на битое стекло, – заметил Давид.
Теперь, наверное, уже было не вспомнить: не тогда ли впервые настигло его это едва внятное предостережение? Чуть заметный сдвиг, за которым грозили последовать неизбежные перемены? Судьба, меняющая свое направление, что можно было, наверное, разглядеть уже тогда, обратив внимание на этот придвинувшийся горизонт или сменившую некогда беспечный шаг волчью побежку, – все эти мелкие перемены, приходящие из новых снов и вновь уходящие в никуда. Конечно, все это были только метафоры, сэр, но метафоры, имеющие необратимые последствия, глядя на которые, нельзя сказать – возможно ли было избежать того, что эти метафоры обещали.
Конечно, ему следовало бы обращаться со словами поаккуратнее. Тем более что подчеркнутая ирония – словно загодя принесенное извинение – была налицо. И все же он произнес:
– Все концепции немедленно улетучиваются, стоит наступить голой ступней на битое стекло.
Она посмотрела на него, как смотрят на водопроводчика, который, постучав по крану с хлещущим кипятком, сообщил, что, возможно, придет завтра. Потом она сказала:
– Удивительно, до чего же ты любишь бессмысленные общие фразы!
– Ничего они не бессмысленные, – возразил он, еще не зная, было ли сказанное только прелюдией к ссоре, или уже самой ссорой. – Наоборот. Во-первых, время от времени они удостоверяют меня в том, что все прочее, что я произношу, чего-нибудь, да стоит…
– Вот, пожалуйста, еще одна.
– А, во-вторых, они, в некоторой степени, просто дар Божий, потому что мы всегда можем прикрыть ими наши немощи.
Что она действительно умела, так это изображать на своем лице нечто, что без всяких слов отправляло человека в нокдаун.
– Послушай, – он пожал плечами. – В конце концов, я только высказал подозрения относительно полезности каких бы то ни было концепций, которые больше всего похожи на жаркое госпожи Улитки. Мне кажется, что геморрой, к примеру, не вписывается ни в какие концепции.
– Господи, какое занудство, – сказала она.
Он, впрочем, и не думал сдаваться.
– К тому же, это суждение на редкость тривиально. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть наугад любую страницу «Утренней зари».
– Еще на кого сошлемся? – спросила она.
– На эмпирический опыт, – сказал он. – Чтобы убедиться в сказанном, достаточно пройтись по битому стеклу.
– Вот интересно, о чем бы ты ни говорил – ты как будто все время настаиваешь на том, что страшно несчастлив. Словно тебе одному во всем мире приходится ходить босиком по стеклу.
Пожалуй, – подумал он, – в этом была небольшая доля правды, если, конечно, присмотреться.
– Если уж на то пошло, – сказал Давид, радуясь, что на него, наконец, обратили внимание и вместе с тем чувствуя, как легкая еще обида подкатывает к горлу, – если уж на то пошло, то я бы отметил в только что прозвучавших словах оппонента некоторую аберрацию. Одного русского философа удивляло, что мы почему-то с удовольствием рассматриваем собственные раны и с содроганием отворачиваемся от чужих. К этому можно было бы добавить, что человек занятый своими ранами, зрелище, конечно, не из приятных. Даже в том случае, если он не собирает вокруг себя зрителей. В лучшем случае это вызывает раздражение…
– Еще какое, – усмехнулась она.
– Именно это я и хотел сказать. Хотя на самом деле, нет ничего более естественного, чем заниматься своим собственным геморроем, повернувшись задницей к остальному миру. Во всяком случае, это понятнее, чем заниматься «судьбой», «эсхатологией» или «общечеловеческими ценностями», не имея ни малейшего представления о том, что это такое.
– Ты это о своем геморрое?
– Ну, ты скажешь тоже, – удивился Давид. – Конечно, я имел в виду метафизический геморрой. У нас ведь философский диспут, если я правильно понимаю?
Она засмеялась. Негромко и вызывающе.
– Так я ошибся, – разочарованно протянул Давид. – Оказывается у нас не мирный диспут, а семейная сцена, плавно перерастающая в мордобой.
– А пошел ты к черту, – сказала она, поднимая руки, чтобы нырнуть в свой черный свитер.
88. Улыбка дебила
Пустыня начиналась сразу за последними домами. Дорога вдруг скользнула вниз, в некое подобие давно заброшенного известнякового карьера, где теперь валялись несколько ржавых кузовов от легковых машин, и стояла целая гора старых металлических бочек. Потом дорога сделала петлю, обогнув каменную будку с железной дверью, и неожиданно вывела их из города, – словно вдруг выпустила из пращи – прочь от асфальта и стекла в неяркий и однообразный простор холмистой пустыни, разрезанной на две части петлявшей среди