Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

Фишман поднял голову от рудного микроскопа:

– Андрей Александрович, у меня от этой минерографии уже в глазах геморрой. Можно, я для отдохновения начну историю исследований писать?

– Сколько еще аншлифов осталось? – спросил Князев.

– Не более десятка. Но картина уже ясная, я вам говорил. Минерализация типично ликвационная, каждый аншлиф это только подтверждает.

Князев взглянул на график, висевший сбоку на стене, прикинул сроки:

– Ладно, валяй. По академику Павлову, лучший отдых – перемена занятий.

Похоже, что ребята решили игнорировать Афонина. Что ж, на их месте, может, и он вел бы себя так же. А Афонин, видно, это усек, притаился, словно мышь.

Минут через десять зашел главбух Железный Клык.

Буркнув с порога общее приветствие, он прямиком направился к Князеву, заглянул ему в лицо.

– Как здоровье? – в полный голос спросил, не таясь.

– Спасибо, хреново – Князев чуть улыбнулся, – Как ваш ливер?

– Я его, проклятого, перехитрил: чагу коньячком запиваю. Прелестное, скажу я тебе, сочетание. – Он положил руку Князеву на плечо. – Ты б зашел как-нибудь.

– Зайду. Вы хотели что-то?

– Да нет, так просто. – Он потрепал Князева по плечу. – Так ты заходи давай.

Едва главбух вышел, появился Филимонов, будто под дверью ждал. Положил перед Князевым на стол две радиограммы, молча подмигнул – держись, мол. Потом заглянул Переверцев, не входя в комнату, позвал:

– Товарищ Князев, пойдемте покурим.

– Только что курил, – не оборачиваясь, ответил Князев. На Сашку он был сердит.

– Тогда я покурю, а ты рядом постоишь. Ну выходи, выходи. Скажу что-то.

Князев нехотя вышел, и Переверцев покаянно поведал о вчерашней ссоре с Томкой.

– Вожжа под хвост попала, – подытожил он. – Не хотел обострять… Ково делать будем, гражданин начальник? При создавшейся ситуации?

– Ладно,- сказал Князев, – потом поговорим.

Через некоторое время его пригласил к себе Нургис.

Усадил в кресло, а сам начал голенасто вышагивать по кабинету, увешанному многоцветными картами.

– Видит бог, Андрей Александрович, я вам сочувствую всей душой. На разведкоме я пытался дать бой, но был оттеснен превосходящими силами противника. К сожалению, административной власти я лишен, но на мою моральную поддержку вы всегда можете рассчитывать. Впрочем, не только на моральную. Недели через две я буду в управлении и похлопочу за вас. Не расстраивайтесь. Опала самодержца – это то же признание, вспомните историю. Наберитесь мужества и стойкости, потерпите немного. В вашей компетенции никто не сомневается, можете быть уверены.

Князев поблагодарил за добрые слова. Главный с чувством пожал ему руку и проводил до дверей.

Приятно было Князеву разувериться в утрешних своих подозрениях, и он даже поймал себя на утешительной мысли: быть неправедно осужденным при общем к тебе сочувствии – не так уж плохо…

Появилась надежда, что и в управлении к нему отнесутся с таким же сочувствием, вникнут и помогут. А если и не помогут, не восстановят сразу же, то хоть дадут понять Арсентьеву, что неправильно он поступил. Размягченно думал Князев о предстоящей поездке и о той моральной победе, которую он, по всей видимости, одержит, представлял себе телефонный разговор кого-нибудь из китов с Арсентьевым, досаду на его румяном лице, и свое возвращение представлял. Недавняя злоба сменилась всего лишь неодобрением, обычной к Арсентьеву неприязнью. Приструнят его, и пусть себе руководит, играет свою игру, но не зарывается впредь.

Помечтав таким образом, Князев сходил в химлабораторию и позвонил оттуда в аэропорт, будут ли самолеты на Красноярск и когда. Самолеты обещали – два в течение дня и один вечером. На том, вечернем, и полечу, решил Князев.

Близился перерыв, скоро секретарша начнет разносить подписанные Арсентьевым бумаги.

Николай Васильевич поставил дело следующим образом. До обеда он работал при закрытых дверях и принимал лишь по вопросам, требующим наисрочнейшего разрешения. В десять часов ему приносили почту. Управленческие циркуляры, радиограммы из подразделений помогали ему ориентироваться в событиях так же, как лектору-международнику – свежие газеты. Разница была в том, что международнику не дано влиять на ход событий, Николай же Васильевич имел такую возможность и повсеместно ею пользовался. В одиннадцать секретарша вручала ему на подпись бумаги, скопившиеся за вторую половину минувшего дня и за утро. Часть этих бумаг Николай Васильевич подписывал сразу, а те, которые требовали уточнений, согласований и собеседований, оставлял у себя на послеобеденное время. Порядок этот был незыблем, поломать его могли только ЧП, но за без малого год работы в должности руководителя экспедиции таковых у Николая Васильевича, слава богу, не случилось.

Перерыв настал, истек. Теперь Князеву стало ясно, что Арсентьев не преминет по обычаю помариновать его потомить, и он приготовился терпеливо ждать. Он не угадал. Арсентьев вызвал его сразу после обеда, Князев и в этом усмотрел для себя доброе предзнаменование и в кабинет вошел легко, с приятным холодком в груди, чуть ли не с улыбкой. Николай Васильевич, напротив, был хмур, в глазах его стыла подозрительность.

– Что это у вас за личные обстоятельства появились?

– Личные. То есть касающиеся моих личных дел, – четко ответил Князев.

– Для личных дел существует личное время. Внеслужебное. Кроме того, – Арсентьев ткнул пальцем в заявление, – я не вижу здесь визы вашего непосредственного начальника. Вам-то уж надо бы знать порядок. – Он пододвинул бумажку Князеву. – Подпишите это у Афонина, потом продолжим разговор.

Ожидал Князев, что Арсентьев будет куражиться, многого ожидал, но не такого унижения.

– Хорошо, – подчеркнуто вежливо сказал он, – я попытаюсь уговорить Бориса Ивановича.

Ненавистны стали ему в последнее время эта двойная, дерматином обитая дверь, этот полутемный кабинет и собственные щеки, у которых открылась вдруг способность мгновенно воспламеняться. Но надо было сберечь в себе интонацию последней своей фразы, чтобы она, как камертон, определила тональность последующего разговора.

Он мягко положил заявление перед Афониным, зайдя сбоку.

– Борис Иванович, вот, пожалуйста, требуется твоя виза.

Афонин пугливо взял бумажку, принялся читать. Читал долго, будто иностранный текст, потом нерешительно спросил:

– Что я должен написать?

– Вот здесь внизу: «Не возражаю». Расписаться и поставить дату.

Афонин вывел то, что от него требовалось. Сквозь редкие его волосенки светилось темя, ворот рубашки был несвеж, шея заросла. Неухоженный у него был вид и несчастливый. Кажется, не впрок ему власть пошла.

…Арсентьев вновь положил листок перед собой, звонком вызвал секретаршу:

– Афонина ко мне, пожалуйста…

Сидели не глядя друг на друга, полные отчуждения. «Что он еще затевает? – с беспокойством думал Князев. – Что-нибудь по отчету спросить? Так Афонин не в курсе…»

– Борис Иванович, – требовательно спросил Николай Васильевич, когда Афонин явился, – вы так уверенно отпускаете своих подчиненных? У вас полный порядок, отчет уже написан, да?

Афонин посмотрел на Князева, но Князев молчал, глядел в окно.

– Отчет еще не готов, – ответил Афонин, – но близится к концу. Во всяком случае, три человеко-дня роли не сыграют. Раз Андрею Александровичу надо…

– Мало ли кому чего надо, Борис Иванович. Личные потребности у нас у каждого имеются, а вот возможностей для их удовлетворения пока что не хватает. И всякие личные «надо» приходится приносить в жертву другим, более важным необходимостям. Вам, как руководителю, это надо знать.

– Какой там руководитель… – Афонин понурился.

– Короче говоря, пока отчет не будет завершен, никому никаких отпусков. Так и запомните. Тем более, – тут Арсентьев многозначительно посмотрел на Князева, – тем более – в создавшейся обстановке. Восстановлению душевного равновесия очень способствуют лыжные прогулки, Андрей Александрович, но совершать их можно после работы.

…Ну, что теперь? Плюнуть на все и улететь самочинно? Эта дерзость наверняка обойдется слишком дорого. Жаловаться письменно? Ах, как его обложили, офлажковали – не вырвешься!

А может, это… больничный через Ларису достать? Как раз на три дня… Даже не знаю, кто у нас участковый врач… Нет, нельзя. Наверняка кто-нибудь прибежит проведать, и вообще… Ах ты, елки зеленые, что же делать?

Впервые, может быть, за свои самостоятельные годы Князев не знал, не видел другого выхода, как смириться. Случись такое с кем-нибудь из его подчиненных – он всех поднял бы на ноги. А хлопотать за себя Князев не умел.

Каждая женщина – сестра милосердия. Самой природой предначертана ей должность утешительницы, врачевательницы ран. Несите же к женщинам свои боли, обиды, неудачи свои и поражения. Вдумайтесь: сестра милосердия! Родная сестра самого милосердия – что ближе этого высокого родства? Неверно, что женщины любят только сильных. Любят они и слабых, угнетенных, подавленных. Любят от жалости, и жалость эта – драгоценный алмаз самой чистой воды, она не унижает, а возвеличивает…